Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [68]

16 мая. В 1906 году или годом позже мы переехали из дома Санделя в дом Капустина, против Соловьевых. Отношения с Францем Ивановичем были у нас очень дружескими сначала. Папе нравилась его литовская храбрость, которую проявил он в день предполагаемого погрома, свежая не по возрасту голова, энергия. Мы все жалели его туберкулезную жену, которая от слабости уже и ходить не могла. В хорошую погоду ее выводили во двор, усаживали в кресло. Высокая, хуцая- хуцая, она куталась в шаль и сурово поглядывала на играющих детей. Как я был удивлен, когда она однажды приветливо улыбнулась и, достав откуда — то из складок своей серой шали крупное яблоко, протянула его мне. Невнятно поблагодарив больную, я побежал домой и рассказал всем об этом событии. Мама немедленно отобрала у меня яблоко, чтобы я не заразился туберкулезом. Вскоре жена Франца Ивановича заболела так тяжело, что и в кресле сидеть уже была не в силах. И зимою умерла. В этот день я не мог обедать.

Гроб в нижнем этаже погружал в мрак и траур весь просторный санделевский дом. Через несколько месяцев после смерти жены Франц Иванович сделался странным, беспричинно раздражительным. Энергия заменилась суетливостью. Старшие поссорились с ним раз и другой. Поведение его часто обсуждалось у нас за столом. Как видно, смерть жены вывела старика из равновесия. Однажды, было это примерно в июне, я проснулся от того, что отец вскрикнул испуганно, как ребенок: «Ой, мама». Это было у него выражением крайней растерянности и ужаса. В одном белье выскочил он в коридор. Выбежав за ним, я увидел: угол коридора у Санечкиной комнаты горел, пылал, стрелял искрами. Мама и папа бегали вверх и вниз по лестнице с ведрами, выплескивали их прямо в пламя. Но пожар и не думал утихать.

17 мая. Увидев меня, мама бросила ведро и потащила меня за руку в спальню. Там, разбудив Валю, она приказала мне взять его за руку и бежать с ним к Соловьевым. Одеться мама не раз — решила. Завернувшись в одеяла, мы с Валей выбрались из квартиры парадным ходом и, бросив двери открытыми, побежали к Соловьевым мимо сада Водарского. Было странно, как во сне, и весело бежать босиком по прохладному кирпичному тротуару, кутаясь в одеяла, которые сваливались с плеч. Мы еще и до угла не добрались, как услышали знакомый грохот — пожарная команда мчалась к нашему дому. Оглянувшись, увидели мы, что над нашей крышей прыгало пламя, клубился дым. Мне страшно захотелось вернуться, но, вспомнив мамин приказ, я не решился на это. Площадь, до сих пор по — утреннему пустынная, наполнилась народом, и все бежали в одном направлении — на пожар. Мы разбудили Соловьевых. Меня усадили на Костину постель. Он, одевшись наскоро, умчался глядеть, как мы горим. Валю девочки взяли в свою комнату. Растроганный общим сочувствием, он стал плакать и приговаривать: «Мы теперь будем нищие, будем слепые». Я жадно смотрел в окно, но деревья на той стороне не давали разглядеть, что делается на пожаре. Через полчасика прибежал Костя и сообщил, что все кончилось. Сгорел только угол коридора. Пожарные погасили пожар. Потом пришла мама с нашей одежей, и мы вернулись в наш дом, полный ужасным, наводящим тоску запахом пожарища, залитого водой. Это происшествие и послужило поводом окончательного разрыва с Санделем. По мнению пожарных, в катастрофе был виноват домовладелец, который ставил внизу в сенцах самовар. Но Сандель не согласился с этим и потребовал с папы пятьдесят рублей в возмещение убытков. Папа платить отказался. Дело дошло до суда, который постановил, помнится, разделить убытки пополам между нами и Санделем. И мы переехали, обидевшись, к Капустиным.

18 мая. Дом Капустина помещался прямо против дома Соловьевых. Как решились наши переехать туда — не знаю. Степан Иванович Капустин славился своим дурным, можно сказать, безумным нравом на весь город. Еще до Валиного рождения у Рединых в саду я услышал однажды свирепый рев, и кто — то швырнул полено через забор — одно, потом другое, явно стараясь попасть в нас, играющих детей. Что такое? Редины объяснили мне, что это Капустин, сосед, который думает, что это они обтрясли ему яблоню. Он был маляром и брал подряды по малярным работам. Часто я видел его, гуляя по городу с мамой, то на одной, то на другой крыше. Босой, голенастый, тощий с копной черных цыганских волос на маленькой голове, он красил крышу длинной щеткой и не бранился во весь голос только в том случае, если пребывал на своей высоте в полном одиночестве. Впрочем, припоминаю, что бранился он, бывало, и с невидимым противником. Он владел двумя домами. Один, большой, в шесть комнат, сдавал, другой, в три окошечка, мещански чистенький, с занавесками, цветами на окнах, занимал с женой Олимпиадой Васильевной. Рослая, полная, спокойная до величественности, она всегда поддерживала мужа и в гневе и в милости. Ходила и приговаривала: «Ой, господи, ну можно ли так поступать, совести нет у людей», либо: «Ну, вот и хорошо, и славно». Любопытно, что безумный этот Капустин был, кажется, единственный домовладелец с которым мы расстались мирно.

19 мая. Капустин был, кажется, единственный домовладелец, с которым мы расстались мирно, не ссорясь. Не могу вспомнить, как и почему переехали мы в дом Бударного, когда я уже был в четвертом классе, то есть в девятьсот девятом — десятом году. Но через год — полтора мы снова вернулись к Степану Ивановичу. Со мною и братом он был всегда ласков. В первые дни я ждал от него всяческих обид, но как бы он ни бушевал у себя за решетчатым забором, при виде нас его черные пронзительные глазки теряли свое свирепое выражение. Ох, этот забор!