Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [66]

9 мая. Итак, в дождь и грязь, перебравшись через площадь против дома Соловьевых, мимо городского сада, полный праздничных предчувствий пришел я с мамой в Пушкинский дом. Сердце мое дрогнуло, когда я увидел освещенный, но угрожающе пустой зал. Однако со свойственным мне оптимизмом, которым сменяются дурные предчувствия, когда беда и в самом деле начинает грозить, я объяснил пустоту зала тем, что еще рано. Пройдя через белую дверцу из единственной (кажется) ложи над оркестром, мы вошли в узкий проход между стеной и уходящей высоко вверх декорацией. Я взглянул на колосники, и у меня закружилась голова. В квадратном актерском фойе, влево от сцены, куда мы спустились по деревянным ступенькам, собрались люди в тогах и латах. Яков Власьевич Шаповалов разгуливал в вышитой тунике и поблескивал очками. Осмотревшись и прислушавшись, я испытал такой ужас, такое отчаянье до слез, до замирания внизу живота. Выяснилось, что сбор так мал, что не оправдывает вечерового дохода. Спектакль надо отменять. Папа стоял, улыбаясь, как будто не понимая, в каком я отчаянье, и поддерживал предложение отменить спектакль. Но вдруг на верхних ступеньках лестницы, ведущей на сцену, появился рослый Селивановский[24] в шлеме и латах. Он обратился к собравшимся с краткой речью. Селивановский сказал, что он уполномочен группой участников спектакля предложить следующее: сложиться и внести те тридцать рублей, которых не хватает на оправдание расходов. Хочется поиграть! «Я лично, — сказал Селивановский, положив руки на сияющую золотом грудь, — вношу пять рублей. Надеюсь, что вы со мной согласитесь». К моей величайшей радости, предложение Селивановского было охотно принято. Всем, видимо, хотелось поиграть. Деньги были собраны, зазвонил звонок, мы с мамой заняли места в полупустом зале.

10 мая. В оркестровой яме у ног Пушкина, осыпаемого морскими брызгами, крупными, как виноград, заиграл оркестр под управлением Рабиновича. Как теперь я понимаю, главная доля вечерового расхода падала на музыкантов. Оркестр гремел, пока по занавесу кто — то не постучал кулаком изнутри, отчего он весь заколебался снизу доверху. Это служило оркестру знаком, что пора кончать. Захончив музыкальную фразу, Рабинович опустил черную деревянную трубу, на которой играл, и повелительным жестом оборвал музыку. Стало тихо. Кто- то поглядел со сцены в дырочку, проделанную среди волн, изображенных на занавесе. Это я заметил потому, что дырочка, до сих пор светившаяся, потемнела, и за ней блеснул раз — другой чей — то глаз. Публика покашливала, и я сам удивился, как отчетливо я отличил мамин кашель. Она села далеко позади — вероятно, для того, чтобы не смущать знакомых актеров. В те времена в Пушкинском доме освещение было керосиновое и поэтому свет в зрительном зале не гасили, актеры видели ясно знакомых. И вот, наконец, занавес дрогнул и взвился под потолок. Новая моя любовь — Древняя Греция — поглотила меня с головой. И не только меня. Отчаянные майкопские парни, наполнявшие галерку, и случайно забредшие обыватели, разбросанные по партеру, смотрели на Креза, Солона, бедного изобретателя и прочих эллинов с величайшим внимание и волнением. Так же, как и я, не разбирали они, кто как играет. Но зато, когда жена зубного врача Круликовского, исполнявшая роль дочери Креза, протянула кубок с ядом моему папе, с галерки крикнул кто — то сдавленным, неуверенным голосом, словно во сне: ^tcHe пей!» «Не пей!» — поддержали его в партере. После окончания спектакля актеров долго вызывали, и я хлопал, стучал ногами и кричал чуть ли не громче всех. Бернгард Иванович был на первом спектакле «Блага народа». И я подслушал, как мама с печальной улыбкой рассказала Беатрисе о знаменательном разговоре, который произошел в клубе между папой и моим любимым учителем. Он удивлялся, как мог папа после такой роли и такого спектакля играть в клубе в преферанс, ужинать с обывателями.

11 мая. Все эти как бы не связанные между собою события: рисунок в журнале семиклассников, спектакль «Благо народа», знакомство Бернгарда Ивановича с папой положи — ли начало той холодности, которая росла из года в год в душе Бернгарда Ивановича по отношению ко мне. Учителем естественной истории у нас был Драстомат Яковлевич Тер — Мкртчян. Сын священника из деревушки Парби, близ Эчмиадзина, из семьи бедной и многочисленной, он выбился в люди, учился одно время за границей, потом кончил, кажется, Московский университет. Стройный тридцатилетий человек с острой бородкой, черными армянскими тазами, веселый и живой, он скоро подружился с Бернгардом Ивановичем. Они и жили рядом, сначала у Медведевой, а потом переехали вместе к каким — то армянам, сдававшим комнаты недалеко от нас. Теперь из училища мы часто возвращались домой вместе: Бернгард Иванович, Драстомат Яковлевич и мы — толпой вокруг. Бернгард Иванович иной раз разговаривал с нами, но чаще, весело смеясь, болтали учителя друг с другом по- немецки. И в разговоре этом часто мелькало имя — Беатриче. Дело в том, что между Беатрисой и Драстоматом Яковлевичем намечался роман, обсуждаемый, и поддерживаемый, и раздуваемый всеми знакомыми. Леонид Иванович Смирнов с женой и детьми к этому времени уехал из города. Любовь его и Беатрисы, как мне кажется, кончилась ничем. Теперь ее тоскующая одинокая душа стремилась к Драстомату, о чем я из обрывков разговоров старших знал отлично. С мамой она говорила только о нем. И однажды я услышал, что Бернгард Иванович говорил Драстомату обо мне. Он жаловался, что я часто хохочу за спиною учителей. Это их раздражает. Учителя мнительны поневоле. Им кажется, что я смеюсь над ними. Это поразило меня. Однажды батюшка, тоже подружившийся с Бернгардом Ивановичем, сказал мне, когда я шел с ним домой (он тоже был моим попутчиком): «Ты до шести лет рос один, потом родился брат. Вот откуда твой характер». Я спросил у батюшки — а какой?