Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [71]

2 июня. Прежде чем двигаться дальше, расскажу о странной истории, похожей на бойкот Камраса, но случившейся раньше. Как я уже писал, Ризены очень мне нравились. Однажды, выглянувши в окно, я увидел, что Марья Степановна с Таней вышла на улицу и посреди площади затеяла с детьми какую — то игру. Так как я перед этим читал, то моя радость при виде этого выразилась в следующих словах: «Для его глаз не могло быть зрелища приятнее». Словом, я, несколько утомленный сложным своим семейством, бросился к этому чужому с окрытой душой, как всегда бывало в те времена, при первом же признаке доброжелательства. Так шло довольно долго. Но вот однажды, спустившись на площадь, я застал своих друзей в состоянии возмущения, близком к бунту. Еще вчера дружно игравшие с Таней и Марьей Степановной, они обиделись на какой — то пустяк, точнее, придрались к каким — то совсем не обидным словам доброй женщины. И вот; подогревая и подзадоривая друг друга, дети, главным образом, девочки решили с Таней не играть, а с Марьей Степановной не разговаривать. И я, сам понимая, что тут дело неладно, что это просто глупость, что несправедливо обижать маленькую девочку и женщину, от которой я ничего, кроме хорошего не видел, присоединился все — таки к бунтовщикам. Почему? Не могу объяснить себе до сих пор! Я даже предлагал поставить часовых, чтобы они предупреждали о появлении членов враждебной семьи. Предложил придумать для них прозвища. В частности, самого доктора я прозвал «лысый поросенок» — вот как должны кричать часовые при его приближении. Словом, я тоже преисполнился возмущением и обидой против всех Ризенов. Бедная Таня, кругленькая, миловидная, приветливая, вышла на крыльцо с обручем и палочкой в руках. Мы, визжа, бросились бежать от нее, как от привидения. Марья Степановна дрожала над дочкой. У той уже трижды было воспаление легкого, и врачи говорили, что четвертого девочка не переживет. Ее берегли, как принцессу. Таня, поняв, что с ней никто не хочет водиться, подняла отчаянный плач. Прибежала Марья Степановна. Позвали детей, началось целое расследование — кто что сказал, где и как. Мои сверстники растерялись. Сразу сдались.

3 июня. Сразу стало ясно, что без всяких причин, глупо и несправедливо, обидели мы добрых людей. Девочки валили вину друг на друга, мы молчали, а Марья Степановна слушала девочек печально. Так Константин Карпович читал письмо мамы с моими жалобами. Кончилось дело тем, что все помирились с Ризенами, кроме меня. Я чувствовал себя виноватым — один из всех. К тому времени, когда мы переехали к Капустиным, Водарский из своего домика в конце большого сада, что начинался под санделевскими окнами, перебрался в более просторный кирпичный дом против Армянской церкви. А Ризены заняли его домик. А он стоял как раз возле капустинского. Таким образом, Ризены стали нашими соседями, и мама, обычно туго сходившаяся с людьми, подружилась с Марией Степановной. К этому времени Таня подросла и стала манерной и очень литературно говорящей девочкой. У нее появился непростительный, с точки зрения моей мамы, недостаток — она держалась «неестественно». Марья Степановна была из тех первых знакомых, с помощью которых и в дальнейшем я угадывал знакомых последующих. Сегодня не пишется, и поэтому я выражаюсь нескладно. Я хочу сказать, что в дальнейшем женщины ее типа — брюнетки с близко поставленными маленькими черными глазами — казались мне похожими на Марью Степановну не только внешностью, но и нравом, что очень часто и подтверждалось. По Самуилу Краморову я угадывал в дальнейшем людей его типа — очень худеньких, очень честных, молчаливых, безгранично работящих евреев. Не помню, когда появился он у нас в доме, в последний раз увиделся я с ним году в 38–39‑м. Это был тогда уже последний знакомый, который говорил мне "ты", а я ему — «вы». В майкопские времена Самуил служил в Азовско — Донском банке. Все хвалили его — он растил сестер и братьев, из кожи лез вон, чтобы дать им образование. Недоверчивая моя мама, покачивая головой, говорила: «Самуил им все отдает; отказался ради них от учения и личной жизни, а они вырастут и махнут на него рукой». Самуил тоже был признан мамой за своего, в числе очень немногих людей.

4 июня. Продолжаю рассказ о старых знакомых. Худенький и слабенький, на первый взгляд, Самуил Крамаров в холерную эпидемию 1910 года заболел холерой, но она не справилась с ним. Самуил поправился и даже не слишком похудел — худеть — то ему было некуда. Муж той самой Анны Ильиничны Вейсман, которая говорила речь на митинге в 1905 году, высокий красивый человек с черными усами и эспаньолкой, небольшими, не то чуть хитрыми, не то чуть пьяными глазами (он не был пьяницей) — служил тоже в Азовско — Донском банке. В 1905–906 году, а может быть, и позже, Борис Григорьевич, так его звали, за какую — то имевшую политический характер историю был из банка удален. Это вызвало всеобщее возмущение в городе. Многие служащие в знак протеста заявили, что они тоже уходят из банка. Борис Григорьевич уговорил их остаться. И все послушались его, кроме Самуила. Он, нуждающийся, обре — мененный, несмотря на молодость, большой семьей, счел для себя невозможным оставаться на работе в учреждении, правление которого поступило несправедливо. И мама, говоря о Самуиле, стала прибавлять каждый раз: «Протестовали — то все, а ушел один Самуил!» Вскоре Самуил нашел другую работу. Его уже тогда уважали и ценили за удивительную, свирепую трудоспособность.