Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [49]

22 февраля. В Майкоп я приехал несколько изнеженным, но здоровым мальчиком. И тут ко мне привязалась малярия, последний припадок которой я пережил в 1929 году, то есть через двадцать семь лет после первого. Во время войны, когда мы уже уехали из Майкопа, там появился странный человек — новый ветеринарный врач. Я видел его в один из своих приездов в город. Это был тяжелый, большой мужчина с узким, высоким лбом, большими щеками, губастый и суровый. Ходил он в военной форме. Я ни разу не разговаривал с ним. Как — то не пришлось. Но он привился у Соловьевых, которых поразил несвойственными нашему кругу разговорами.

23 февраля. Он поразил их умением гадать по руке. Верой в дьявола. Он утверждал, что Майкоп — несчастный город, в нем водятся «лярвы», которые «выедают душу человека, взамен на — полняя ее тоской». Его считали занятным чудаком, но слушать его любили, как любят слушать сказки. Он же сам, как представляется мне теперь, когда вспоминаю его суровое лицо, верил в то, что говорил. Вспомнил я о нем, упомянув о малярии. Действительно, как лярва, вцепилась в меня эта болезнь и, боюсь, отняла много сил. Сама ли малярия виновна в этом или пуды хины, которые я принял за эти двадцать семь лет, трудно сказать. Но припадки вя — лости, безразличия ко всему, такой лени, когда трудно пуговицу застегнуть или причесаться, стали нападать на меня очень рано. В детстве. Борис Житков[18], тоже много лет болевший малярией, сказал однажды: «Если я просыпаюсь и думаю, какое вчера совершил преступление, то это значит, что к вечеру у меня будет припадок малярии». Эта тревога, угнетающая, принижающая, мне хорошо знакома. Болели в Майкопе малярией все или почти все. Я помню, как жаловались мои сверстники на боль под ребрами с левой стороны, как только побегаешь. Болела увеличенная селезенка. Но, видимо, родившиеся в Майкопе успешно справлялись с лихорадкой. Я стал слабеть. Однажды, еще до нашей ссоры, Соловьевы пошли на третью версту пешком, и мама отпустила меня с ними. Едва успели мы перейти Белую, как я почувствовал, что не могу шагать так быстро, как остальные. Ноги подгибались. Я взмолился, и Наташа подняла меня на смех. Я сам презирал свою слабость и удивлялся ей, но поделать ничего не мог. Меня поджидали сначала, а потом махнули рукой и пошли вперед, а я, видя далеко — далеко впереди белые платья девочек и синий костюм их шепелявой учительницы, предавался отчаянию. Но вот наконец и я одолел две с половиной версты и приплелся к домику лесничего. Мама и Валя уже были здесь — приехали на линейке. Сырой воды мне поэтому выпить не удалось, и я, лежа под деревом, мучался.

24 февраля. Мучался и представлял себе чайник с холодной кипяченой водой, стоящий в коридоре на подоконнике у нас дома. Когда Соловьевы через некоторое время собрались опять на третью версту, я было отказался, но Василий Федорович мягко и решительно заявил, что сам пойдет со мною и я дойду легко. К моей радости, так оно и вышло. Отправились в путь мы вдвоем, когда Василий Федорович освободился от утреннего приема больных. Серьезный, но никак не строгий, он спокойно и внимательно смотрел вперед через пенсне, откинув голову назад, и все помалкивал, но мне с ним было не скучно. На вопросы мои он отвечал подробно и добросовестно, отчего я проникался самоуважением. Как я говорил уже, слова «за Белую» имели такой же точный смысл, как, скажем, «за границу». Но Василий Федорович почему — то никогда не говорил «идем за Белую», а всегда «идем в лес». И в самом деле, перейдя реку, пошли мы на третью версту не по шоссе, а поднялись на холмы (никогда мы их так не называли!) — поднялись на горы и по дубовому лесу, по ореховым зарослям пошли в тени и в прохладе по незнакомой мне дорожке. Когда мы спускались в неглубокую лощину, я сказал Василию Федоровичу, что было бы хорошо, если бы дорога всегда шла под гору. Но Василий Федорович спокойно и добросовестно объяснил, что долгий спуск так же утомил бы в конце концов, как и подъем, напрягались бы излишне не те мускулы, которые к этому привычны. Меньше всего утомляет ходока ровная дорога. И я согласился с ним. Так, беседуя, мы вышли совершенно для меня неожиданно к домику лесника со стороны новой — с горы, а не с шоссе, отчего и весь дом, и поляна у дома показались мне новыми. Я всем рассказал, как мы хорошо шли и как я не устал, но тем не менее я очень, очень долго считался плохим ходоком. Только в 1913 году, когда мы отправились с Соловьевыми и Соколовыми в горы, все, и я в том числе, с крайним удивлением увидели, что хожу я не хуже других и здоров и силен, как все.

25 февраля. Дрался я в то время довольно часто, не уклоняясь, и отступал вовремя, когда замечал, что и противник жаждет прекращения боя. Царапин не боялся, но скрывал их, чтобы мама не мазала меня йодом. Зато во многих других случаях жизни обнаруживал я позорный и непростительный страх боли. Сколько слез было пролито, когда мне делали уколы мышьяка. До сих пор стыдно вспомнить, как впрыскивали мне хину, когда очередной припадок малярии слишком уж затянулся. Это и в самом деле было болезненно, но я уж слишком трусил. Папа чуть не разбил шприц от ярости, пока я наконец не согласился на укол при условии, что мама будет держать меня в объятиях и я спрячу голову у нее на груди. Итак, к поступлению в школу, то есть к девяти годам, я был слаб, неловок, часто хворал, но при этом весел, общителен, ненавидел одиночество, искал друзей. Но ни одному другу не выдавал я свои тайные мечты, не жаловался на тайные мучения. Так я и бегал, и дрался, и мирился, и играл, и читал с невидимым грузом за плечами. И никто не подозревал об этом. И мама все чаще и чаще говорила в моем присутствии, что все матери, пока их дети малы, считают их какими — то особенными, когда дети вырастают, то матери разочаровываются. И я беспрекословно соглашался с ней, считал себя ничем, сохраняя идиотскую, несокрушимую уверенность, что из меня непременно выйдет толк, что я буду писателем. Как я соединял и примирял два этих противоположных убеждения? А никак. Я говорил уже где — то, что если я научился чувствовать и воображать, то думать и рассуждать совсем не научился. Было ли что — нибудь отличное от других в том, что я носил за плечами этот невидимый груз? Не знаю. Возможно, что все переживают в детстве то же самое, но забывают это впоследствии, после окончательного изгнания из рая. Во всяком случае, повторяю, ни признака таланта литературного я не проявлял. Двух нот не мог спеть правильно. Был ничуть не умнее своих сверстников. Безобразно рисовал. Все болел. Было отчего маме огорчаться.