Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [47]

14 февраля. И вот мы разместились на тачанке. Как нам удалось это, не могу понять. Знаю только, что я, к величайшей радости моей, оказался на козлах. Вот мы проехали мимо городского сада (направо), дома Чибичевых (налево), Пушкинского дома (направо), свернули у нового реального училища, с которого леса уже были сняты, и поехали через огромный пустырь, ограниченный впереди домами Управления шоссейной дистанцией. Миновав эти дома, мы у красных больничных зданий выехали на шоссе. Оно тотчас же устремилось круто вниз и вывело нас к знакомому красному мосту через Белую. И улицы, и городской сад, и пустырь — все выглядело по — новому, по — утреннему, а Белая вся дымилась, и треугольный волнорез, стоящий у среднего быка посреди реки, почти скрывался в тумане. У моста кучер сдержал коней — на столбе была прибита доска с надписью «Езда шагом». Уличные мальчишки тщательно переделали букву «г» в «р», чтобы получилось «Езда шаром». Проехав мост шагом и поднявшись из промытой речкой лощины, мы весело понеслись по ровному шоссе. Холмы, покрытые лесом, тянулись слева совсем близко от шоссе, а Белая скоро догнала нас и побежала глубоко под кручей внизу справа Направо же промелькнуло невысокое кирпичное здание с вывеской над воротами: «Фабрика венской мебели». Вот внизу у воды с высоких своих козел разглядел я мельницу Завершинского, и река ушла, потянулись луга. Вот и третья верста, куца так часто ездили мы. Лесник, недавно, очевидно, проснувшийся, открывает ставни. Вот мост через желтый, мутный Курджипс. Налево виднеется за деревьями крыша дома Петрожицких. За Курджипсом шоссе пошло то подолгу вверх, то подолгу вниз, и густой высокий лес обступил его со всех сторон. Дыхаңие леса, грибное, а иногда медовое, пробивалось через столь обожаемый мной запах кожи и лошадей. Папа с нами всевда был мрачен, даже в дни рождений, а Яков Власьевич ужасно смешил своих, и я хохотал; даже кучер смеялся.

15 февраля. Часов около восьми последний долгий подъем закончился у почтовой станции на восемнадцатой версте. Лес возвышался над крышей почтовой станции, над телеграфными столбами, идущими вдоль шоссе. Из тачанки выгрузили корзину, большой ковер. Расположились мы на полянке в лесу. Путя, бледный, изящный, черноглазый пошел со мною по лесу. В ушах звенело от тишины. Высокие стволы вздымались из травы прямо, прямо вверх, без сучьев, без наростов, ровноровно до самых крон. И сколько их было! Стволы, стволы, стволы. Я узнал имя этих деревьев: чинары. Мы не видели еще такого леса. И мы вполголоса похвалили его, сказали, что тут очень красиво. Говорили мы тихо, потому что того требовала тишина вокруг и из почтения к лесу. Пока на поляне расстилали ковер, ставили самовар, мы вышли на шоссе, поднялись к роднику, к каменной колоде, поросшей внутри зеленым мхом, где поили лошадей. И тут я, чувствуя, что совершаю преступление, напился сырой воды. На поляну мы вернулись, когда завтрак был уже готов. Это был веселый завтрак — Яков Власьевич всех смешил, да мы и рады были смеяться. Из лесу вышла огромная свинья и подошла смело к самому ковру. Мы засмеялись. Яков Власьевич дал ей корочку, и свинья полезла на самый ковер. Путя ударил свинью по заду своей соломенной шляпой, держа ее за резинку, и еще, и еще раз, пока свинья не отступила в лес. Мы падали от смеха. Особенно когда Яков Власьевич сказал на что — то намекающим голосом: «Погнали свинью шляпой по шляпе». Домой мы отправились, когда уже начинало темнеть. Лицо горело. Голова чуть кружилась, свежий воздух опьянил нас.

16 февраля. Мы снова уместились каким — то чудом вшестером на почтовой тачанке, взглянули на домик шоссейного сторожа и на почтовую станцию под деревьями, и сытые кони помчали нас в Майкоп. И когда совсем стемнело, в лесу и над дорогой заплясали белые огоньки. В Майкопе светлячки летали, а не ползали по кустам и траве, как те, с которыми я встречался в других краях. И вот кончился этот день, но и не кончился, пока я жив. А вот связанное с Шаповаловыми воспоминание — позорное: в конце длинных одноэтажных служб, вдоль которых тянулся навес на столбиках с низенькими перилами внизу, помещалась конура, ще обитал страшный, кудлатый пес по имени Разбой. Когда мы слишком шумели во дворе, Разбой подымал у своей конуры рев, гремел цепью, вставал на дыбы. Однажды нянька наша с Валей на руках пришла меня звать домой. Мы шли не спеша вдоль служб, а Разбой, почуяв чужого, бесновался у своей конуры. И вдруг шаповаловская кухарка закричала: «Бегите, бегите, Разбой сорвался!» И в самом деле, гремя обрывками цепи, страшный пес скакал галопом прямо на нас. И я, обезумев от страха, бросив няньку и младшего брата, ринулся в дом. Разбой вцепился в нянькино платье. Она вырвалась и влетела с плачущим Валей следом за мной на террасу. В растерянности своей я повел няньку через весь дом в прихожую, чтобы вывести на улицу. Но вдруг, представив себе, как пес прыгает через забор и настигает нас и там, я потащил их обратно. Тут подоспела Путина мама. Она успокоила плачущего Валю, поругала нас за то, что бежали мы от собаки — никогда нельзя бежать от собаки, — и велела нам идти домой. Значит, нас просто выгнали? Недели двеяне ходил к Шаповаловым. Но вот произошло примирение. У Водарсюого жил в это время Борис Ишевский, реалист; кажется, пятого класса. Он давал уроки, сам содержал себя, за что старшие уважали его. Со мною Борис Иглевский был терпелив и ласков.