Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [46]

11 февраля. У него были дети, которых я встречал иногда на улице. Одевали Шаповаловы своих детей чистенько, даже нарядно, на мой взгляд. Их дети никогда не бегали по улице одни, а гуляли с мамой. Говорили они по — немецки. Имена они носили странные. Мальчика моих лет звали Путя. Девочку помоложе — Бабуая. А младшую, лет четырех, — Пупутя. Их настоящих имен я не запомнил. Жили Шаповаловы в большом доме, недалеко от нас. В доме Бударного. И Путя казался мне мальчиком необыкновенно богатым и счастливым: у него был собственный ослик, которому Яков Власьевич дал имя Чемберлен. При встрече Яков Власьевич часто звал меня в гости. И вот я в один прекрасный день отправился к Шаповаловым. Подойдя к их дому, я попытался заглянуть через забор. Наконец, после многих прыжков, мне удалось увидеть двор с гигантскими шагами, с беседкой, с бурьяном и зелеными кустами — совсем безлюдный. За оконными занавесками я тоже никого не увидел. Позвонить я не решился и сел на ступеньках крыльца, ожидая, не появится ли живая душа. И вот через некоторое время к дому подъехал на извозчике сам Яков Власьевич. ‘Что же ты сидишь тут — пойдем!» — сказал он мне. И я вошел с ним в чистый — чистый, чинный и зажиточный шаповаловский и немецкий мир. Мы поиграли немного с Путей. Из его сокровищ потрясла меня больше всего железная дорога. Паровоз с настоящей топкой, темно — зеленый, с красными колесами, стройный и легкий на вид и тяжелый, как утюг, был не в порядке. Что — то случилось с котлом, и его нельзя было затопить и пустить по рельсам. Но он и без того казался прекрасным. А еще чудеснее были рельсы. В разобранном виде они наполняли большой картонный ящик. Их можно было прокладывать через весь огромный шаповаловский двор, а закругления позволяли их поворачивать в требуемом направлении. Затем Путя взнуздал и вывел из конюшни смирного Чемберлена и ушел на застекленную террасу заниматься, а я поехал по двору верхом. Я все ездил и ездил до одурения, все не мог расстаться с добрым ослом. Но вот у него лопнуло терпение. Он наклонил шею и лягнул обеими ногами. Я мягко съехал на траву, а ослик бежал в конюшню.

12 февраля. У нас никогда не было налаженного удобного быта, мама не умела, да, вероятно, и не хотела его наладил». Мебель у нас стояла дешевая. На стенах висели открытки (помню Руфь с колосьями). Стол в столовой был накрыт клеенкой. Библиотеки не накопилось, в кабинете стоял книжный шкаф с папиными медицинскими книжками. Туда прибавился со временем энциклопедический словарь издательства «Просвещение» и Гельмольт, «История человечества», в том же издании, приобретенные, кажется, по подписке. У старших, которые попали в Майкоп поневоле, не было, видимо, ощущения, что жизнь уже определилась окончательно. Им все казалось, что живут они тут пока. Отчасти этим объясняется неустроенность нашего дома. Но кроме того слой интеллигенции, к которому принадлежали мы, считал как бы зазорным жить удобно. У Соловьевых жизнь шла налаженнее, хозяйственнее, уютнее, но и у них она была подчеркнуто проста и непарадна. Перелистывая недавно «Ниву» за тринадцатый год, увидел я фотографии, помещенные к юбилею Короленко. И сразу почувствовал, узнал знакомую обстановку. Клеенка на обеденном столе, простые тарелки, графин с водой, с общим для всех стаканом, гнутые венские стулья. А ведь Короленко был к этому времени зажиточным человеком. Но таков уж закон неписаный, почти что монашеский устав. Жить удобно, с комфортом позволяли себе почему — то одни адвокаты. И папа однажды сказал: «Раздражает меня Шаповалов. Везде он умеет устроиться уж слишком удобно. В поезде я с ним ехал: у него и ночные туфли, и халат — черт знаец что такое!» Да, шаповаловский дом был совсем не похож на наш. Помню, что я с завистью смотрел на Путину библиотеку. У него был целый шкафчик книг, но, увы, — все почти немецких. Комнаты у Шаповаловых выглядели нарядно: ковры, картины, мягкая мебель. Помню, как удивил меня стол, накрытый в беседке к завтраку: рюмки для яиц, салфетки в серебряных кольцах, кофейник со спиртовкой, молоко в молочнике, анев глиняных кувшинах и не в кастрюльках, белоснежная скатерть.

13 февраля. У Шаповаловых я научился кататься на гигантских шагах, забыв решительное запрещение мамы. Она при виде столба, веревок и бегающих вокруг и взлетающих высоко детей от — ворачивалась и рассказывала с ужасом о девушке, которая некогда разбила голову о столб. Но Путя доказал мне, что это возможно только при укороченной веревке, чего у них не было. Особенно охотно играли мы в высокой траве за беседкой в углу огромного двора. Здесь мы вытаптывали логово, в котором прятали оружие и скрывались сами. С Шаповаловыми связано одно драгоценное воспоминание — поездка на восемнадцатую версту. Эту поездку предприняли по поводу дня рождения кого — то из детей. Когда Путя по моей просьбе спросил родителей, нельзя ли и мне поехать, они несколько смутились. Поездка должна была состояться на почтовых, а повозка едва могла вместить большую шаповаловскую семью. Тем не менее вечером к нам явился Путя, сопровождаемый горничной, и сказал, чтобы завтра я пришел к ним в пять часов. Шаповаловы решили взять меня с собою. В пять часов утра я стоял уже у знакомой калитки. «А все уже уехали!» — сказала кухарка, отодвигая щеколду, но не пуская меня во двор. У меня упало сердце. ‘Чего врешь! — остановил ее дворник. — Иди, мальчик, иди, они только что встали». «Где же он уместится на тачанке?» — спросила кухарка с сердцем. «А это не твоя забота! — ответил дворник. — Иди мальчик, иди». Я вошел нерешительно во двор, который выглядел необычно, по — утреннему, у террасы встретил меня Путя. С Путей мы побрели по траве, и башмаки наши сразу стали влажными от росы. Я спросил, почему не пускала меня во двор кухарка. «А потому что она дура!» — ответил Путя спокойно.