Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [48]

17 февраля. Людей, которые терпеливо разговаривали со мной, я скоро начинал любить до того, что все в них мне казалось прекрасным. И я до сих пор вспоминаю с нежностью короткого, большеголового, спокойного реалиста, которому я говорил «ты» и «Боря», но вместе с тем уважал, как взрослого. Был ясный, солнечный день. Мы с Борей стояли на крыльце дома, где жил Водарский, и вдруг из — за угла вышел Путя с мамой и сестрами. Мама его, худенькая и стройная, как всегда, выглядела нарядной. В руках у нее был легкий зонтик от солнца. И она добродушно и разумно побранила меня за мою глупость. Ведь я до происшествия с Разбоем все равно спешил домой. Валя плакал. И вот она сказала, чтобы мы шли себе, наконец, что тут обидного? И она, улыбаясь, что — то сказала детям на своем языке, по — немецки. Улыбнулся и Боря Ишевский. И я подумал с уважением: «Вот что значит пятиклассник. Знает немецкий!» И я спрыгнул с крыльца и присоединился к гуляющим Шаповаловым. Сколько времени продолжалась эта дружба? Не могу вспомнить. И не могу припомнить поэтому, когда устраивали мы кукольный театр, в котором ставили пьесу «Приключения Шерлока Холмса». По целому ряду признаков мне кажется, что произошло это в 1906 году. Поэтому я и расскажу об этом позже. Во всяком случае одно время Путя был мой лучший друг. Родители Илюши Шимана уехали в Америку и его, конечно, взяли с собой. Отношения наши испортились несколько, мы реже встречались, но его отъезд ужасно огорчил меня, и некоторое время я просто тосковал без него. А потом дружба с Путей заставила меня забыть Илюшу. Не хочется мне переходить к реальному училищу. Буду еще вспоминать и рассказывать о лете 1905 года. Однажды я сидел и читал в комнате. Ребята, как всегда в хорошую погоду, кричали на улице. И вдруг мне показалось, что они слишком уж визжат И я выглянул в окно, и сам заорал от ужаса и от тайного восторга. За доаддм, где жило бедное еврейское семейство, снопом взвивалось пламя до самого неба, народ с криком бегал по площади, визжали женщины. Из — за угла с грохотом вылетела первая бочка пожарной части. Вот и мама закричала: «Пожар!»

18 февраля. Не помню, как я очутился на улице. Плача, шли вдоль забора мальчики — это их сарай пылал до самого неба. «Подожгли нас евреи!» — вопил горестно самый младший из них, но Беатриса Яковлевна налетела на него, словно коршун, и заставила замолчать. Пожарный насос уже работал вовсю. Качали пожарные и добровольцы из толпы. Примчался пристав на беговых дрожках. Старик Сандель грохотал по крыше над нашей квартирой — давил головешки, которые ветер швырял через площадь прямо на нас. Сытые пожарные кони мчали бочки на пожар и обратно к Белой, до того лихо заворачивая на скаку, что поднимались над землей колеса. Трещал огонь, визжали женщины, стучал насос, а мы метались по всей площади в ужасе й восторге, слушая и повторяя, что при таком ветре весь город может сгореть. Но вот пламя стало ниже, а дым гуще. Сильнее запахло гарью. Головешки перестали летать над площадью. Франц Иванович (вот как звали Санделя! Вдруг вспомнил) спустился с крыши, — маленький, решительный, в белом картузе, топорща сурово свои белые усы. А пожар затихал, затихал и затихал. Сгорела летняя кухня бедного еврейского семейства и сарай их соседей, в котором было сложено сено. Пожар начался в кухне, поэтому и кричал плачущий мальчик, что их подожгли евреи. Разговоры о пожаре не затихали несколько дней, и мы на площади, забью японцев, играли в пожар. Особенно долго вспоминал пожар я. Наконец — то происшествие, настоящее происшествие, о котором, конечно, уж напечатали бы в газете, издавайся она в Майкопе. Вероятно, к этому времени относится и странный сон. Огромный человек, полунагой, в тоге сидит в небе. Голова его скрыта в облаках, а ноги, вот они, на площади против наших окон. На коленях его стоят скрижали, такие, как Моисей принес с Синая. А народ в страхе мечется по площади. У некоторых ноги не идут, они кричат, падают, закрывают голову руками.

21 февраля. Он [Майкоп] мне представляется столь же отдаленным и привлекательным, как первобытные леса, о которых я читал в «Руламане». Припоминаю теперь, что ко времени дружбы с Шаповаловыми я поссорился окончательно с Соловьевыми. Дело было так: они куда — то уезжали на лето, к каким — то родственникам, и, вернувшись, привезли незнакомую девочку. Уезжая, они простились со мною дружески — был мирный период наших отношений. Поэтому, узнав об их возвращении, я побежал к ним, ожидая столь же дружеской встречи. Но я увидел выросших, надменных, неузнаваемых девочек. Касалось это, конечно, главным образом, Наташи. Леля всеща держалась угрюмо, а с Варей я тоща не слишком считался. Наташа едва со мной поздоровалась. Она все шепталась с приезжей девочкой, и я, обидевшись, ушел домомй. На другой день, проходя по улице, я увидел в окне всех сестер Соловьевых и их гостью, которая была почему — то в платке. Вероятно, после ванны. Все девочки показались мне отвра — тигельными, а приезжая хуже всех. Платок, затянутый узлом у подбородка, создавал такое впечатление, будто у нее болит горло. Это мне почему — то ужасно не понравилось. Тем не менее я попробовал заговорил» с девочками. Но приезжая повернула ко мне свое круглое лицо, глянула на меня из — под платка черными глазами и сказала: «Чего ты пристаешь к девочкам? Иди играть с мальчишками». Обозвав девочек дурами, я удалился и, вероятно, с год не бывал у них. Еще до отъезда девочек мы прочли вместе рассказ Мамина — Сибиряка «Ак — Базат» — так звали коня с белой отметиной на лбу. Взрослые, зная, как тронул детей этот печальный рассказ, подарили Косте и девочкам жеребенка с такой же белой отметиной. Жеребенку дано было имя Ак — Базат. Мы его очень любили и кормили, но кататься на нем решительно запрещалось. Катали на жеребенке Валю и его ровесника Васю, младшего брата девочек Соловьевых, который не принимал почти никакого участия в нашей жизни по возрасту.