Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [51]

1 марта. В том, что родители меня любят; я вскоре убедился еще раз, но очень болезненным способом. К нам приехал Гурий Федорович, которого я помнил и любил, как всех, кто был когда — либо внимателен и ласков со мною. В день его отъезда мне сильно нездоровилось, болел живот; что я скрывал от мамы, боясь, что мама посадит на диету. Когда Гурий Федорович усаживался в фургон, меня сильно затошнило. Причиной этому был, как мне показалось, запах сена. С дороги Гурий Федорович прислал мне открытку, на которой изображены были вишни. Но пришла эта открытка, когда я был болен дизентерией в очень тяжелой форме. Василий Федорович и папа были почти уверены, что я не выживу. Уже много лет спустя вспоминали, как, придя в больницу, папа садился у окна, подперев голову руками, и молчал. И с ним никто не заговаривал — все понимали, как ему тяжело. Мама не отходила от меня. А я и не знал, что могу умереть. У меня почти изгладились из памяти далеко не поэтические подробности этой болезни. Но помню хорошо, как я бредил. Поднималась волна, огромная, выше нашего дома, и разбивалась тихо — тихо, неестественно тихо шурша. Или мне чудилось, что вместо того, чтобы сказать кому — нибудь: «Здравствуйте», я кричал это слово изо всех сил. Так же кричали и папа, и Василий Федорович, кричали самые обыкновенные слова вроде «Что новенького слышно?» или: «А который теперь час?» Я приходил в себя, открывал таза, видел маму, сидящую возле, черную ночь за окнами и снова поднималась огромная волна и разбивалась едва шурша, орали во весь голос самые обыкновенные слова папа, Василий Федорович, я сам, появлялся в дверях тяжелый, лысый и бородатый немец — аптекарь Горст и размахивал руками, чего не позволял себе наяву, и опять, и опять повторялось все это до самого утра. Пальцы мои казались мне пудовыми.

2 марта. Но вот я стал поправляться. Мама, кажется не без оснований, считала, что она меня спасла — вычитала в какой — то медицинской книжке, что иногда при болезни моей чудеса совершает лед. Папа, правда, не верил, что именно лед помог мне, но перелом к лучшему начался во всяком случае после применения этого метода лечения. На диете держали меня долго, а я плакал, до того мне хотелось есть. В это время, лежа, читал я книжку интересную и вместе с тем мучительную: выпущенный для педагогов и родителей справочник по детской литературе с краткими аннотациями всех книг. Было очень интересно читать, скажем, следующее: Гранстрем (кажется) «Елена Робинзон». И далее содержание книги, изложенное в трех строчках, после которых я мучительно жаждал прочесть эту книжку. И таких желанных книг в справочнике нашлись десятки. Особенно страстно мечтал я достать те книжки, в которых указывалось, скажем, четыреста страниц или около этого. Толстые книжки! Кроме этого справочника, просматривал я бесконечно каталог сарпинок с наклеенными образцами этой материи. На обложке каталога изображена была огромная фабрика с дымящимися трубами. Как попал к нам этот каталог? Почти с каждой почтой приходили к нам проспекты и письма, рекомендующие различные патентованные медицинские средства. Присылались образцы лекарств. Помню зубную пасту розового цвета, которой я с наслаждением чис — тил зубы. Но кроме медицинских проспектов, мы получали каталоги садоводства, магазина готового платья Манделя, Мюра и Мерилиза и многих других. Адреса врачей всей России печатались во врачебном календаре, чем и пользовались рекламные отделы самых разнообразных фирм. Вот поэтому я и рассматривал спокойно, ни о чем не думая, выздоравливая потихоньку, образцы сарпинок, которые очаровывали меня тем, что они не нарисованные, а настоящие. Старшие были ласковы, разговаривали со мной, читали вслух. Если бы еще при этом меня и кормили досыта, то я был бы совершенно счастлив. Но вот наконец я встал и с удивлением увидел в зеркало, какой я худой.

3 марта. Вскоре после этого надел я впервые в жизни длинные темносерые брюки и того же цвета форменную рубашку, и мне купили фуражку с гербом и сшили форменное пальто. Мне все казалось, что я ношу эту одежду, столь желанную, без всяких на то прав. Ведь я был только кандидатом в ученики приготовительного класса. Но вот список принятых повесили возле канцелярии училища, и мы с мамой отправились в магазин Мареева покупать учебники. В магазине было полно. Каждый приказчик знал, какие учебники нужны данному классу. Мне купили и учебники, и тетради, и деревянный пенал, верхняя крышка которого отодвигалась с писком, и, чтобы носить все это в училище, — ранец. Серая телячья шерсть серебрилась на ранце, он похрустывал и поскрипывал, как и подобает кожаной вещи, и я был счастлив, когда надел его впервые на спину. И вот я пошел в реальное училище, не понимая и не предчувствуя, что начал новую жизнь, окончательно прощаясь с детством. Встретил нас хмурый и недружелюбный Чкония. В первый день не произошло ничего памятного. Только один случай я и запомнил: в класс вошел наш директор Василий Соломонович Истаманов, которого мы все боялись и уважали. Случилось это на перемене. Мы шумели, но едва директор, крупный, спокойный, серьезный, появился в дверях, как в классе воцарилась тишина. Левка Сыпченко, стоявший у самой двери и оказавшийся внезапно в неожиданной близости к Василию Соломоновичу, растерянно улыбнулся и протянул директору руку. И Василий Соломонович усмехнулся. Он пожал протянутую руку и объяснил ласково, но внушительно, так, чтобы слышал весь класс, что младшим не положено протягивать руку первыми.