Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [206]

14 декабря. Возвращаюсь в 15‑й год, хотя это и безрадостно — это время моего охлаждения и разложения. Я не слышал Шаляпина: ждал, пока билеты свалятся мне в руки. Да так и не дождался. Я не читал почти ничего нового, а все перечитывал Толстого и Чехова. «Анна Каренина» так и лежала у меня на столе, ездила со мной всюду, как недавно «Пиквикский клуб». Читал «Новый Сатирикон» и тоненькие журналы, а толстые не читал. Разве если попадутся под руку. Дочка Марии Гавриловны, Маруся Петрожицкая, незадолго до того кончившая с серебряной медалью Московскую консерваторию, решила, что мне следует заниматься музыкой. Чуть странная, в платьях вроде античных хитонов, с большим бледным лицом и небольшими тазами, она взялась за это дело энергично, даже комнату ходила снимать со мною, искала подходящую для занятий музыкой. Впрочем, в Лебяжьем переулке поселился я самостоятельно. Туда я привез пианино, взятое напрокат; кажется, Блютнера, с тремя педалями, средняя являлась модератором. Я брал уроки у прекрасной пианистки, повесил над пианино портрет Бетховена, но уроков не учил и так и не научился хоть ноты читать. Комната у меня была странной формы, многоугольная. Окно выходило в сторону Москвы — реки — виден был Каменный мост, набережная, вода.

15 декабря. Я слышал, как гудел лифт, поднимаясь, — углы моей комнаты были вызваны необходимостью построить шахту для него. В консерватории объявили вечер памяти Чюрлениса. Маруся Петрожицкая должна была играть по рукописи его вегци. Она взяла меня на репетицию перелистывать ноты. Оказывается, я и этого не умел. Были мы на выставке этого художника, где — то на Тверской. Он писал музыку, и тогда мне в тумане моем казалось, что я понимаю его. Все больше и больше военных встречалось теперь на улице и в театрах. По офицерской традиции они стояли у своих мест, повернувшись лицом к сцене, пока в зрительном зале не гаснул свет. Объясняли эту традицию по — разному. Кто говорил, что офицеры стоят лицом к тому месту, где положено быть царской ложе, кто — исходя из предположения, что в зале находится некто невидимый старше их чином. В переулках, на площадях, у казарм — всюду, всюду учили солдат. Однажды, это уж ближе к весне, пошел я к вечеру в Кремль. Возвращаясь, я увидел, как со Знаменки навстречу мне идут не спеша рослые люди, на которых все оглядываются. Иные даже останавливаются, смотрят им вслед. И когда они подошли ближе, священный трепет, майкопский благоговейный ужас охватил меня. Шел человек, из которого воистину «вышло что — то»: Шаляпин! Предполагали снимать картину «Иван Грозный»[58]. Видимо, с тогдашними киношниками и шагал Шаляпин в Кремль. Он угадывал наш трепет, но был царственно спокоен. И я подумал, что надо же наконец увидеть Шаляпина на сцене. Милочка писала мне все такие же добрые письма, и я радовался — ведь место в душе, некогда занимаемое любовью к ней, как отпечаток на воске, не исчезало. И вот перед Пасхой Маруся Зайченко поехала в Петроград, и я поехал повидать друзей.

16 декабря. Как всегда, билеты поручил я купить носильщику, но в первый раз в жизни едва не опоздал на поезд. Маруся наняла извозчика, и все — таки носильщик ждал уже у поезда. И в первый раз в жизни волновался носильщик с билетами в руках, а не я. Я дал ему рубль, и мы поехали в плацкартном вагоне третьего класса в Петроград. Я теперь с полной ясностью припомнил и установил следующее: тогда я не знал еще, что разлюбил Милочку. Я с недоумением и радостью ощущал одно — боли нет. И радовался живее предстоящей встрече с Юркой, чем с Милочкой. Юрка приезжал ко мне за месяц до этого, как я уже рассказывал.

Мы побывали с ним в Третьяковке. И я не то что взглянул на картины, как Юрка, но угадал, что если постараться, то я могу понять их точнее. И тотчас же подумал: «Потом, потом, когда начнется настоящая жизнь». Побывали у Маруси Зайченко, которая до сих пор видала Юрку только в компании. Поговорив с ним, она его очень оценила. И, стараясь определить, сказала: «Он весь как бы на веревочках. Держит себя как бы на веревочках». И Юрка, когда я передал ему Марусиньг слова, усмехнулся и ответил: «Это так верно, что даже обидно». И сейчас, лежа на своем плацкартном месте и засыпая, думал я больше всего о том, что скажет Юрка о последнем моем стихотворении. Это были крайне мрачные стихи о похоронах. Но мрак этот имел одну цель — произвести впечатление — и не был связан ничем с моим душевным состоянием. Юрка о стихах отозвался сдержанно. Спорил я о них, укладывая на пол тюфяк, набитый сеном, который дала Юркина хозяйка для моего ночлега. Уложил я его крайне нескладно, и Юрка сказал, что и стихи написаны так же. Никакой формы. Жил теперь Юрка один. Сергей учился уже в артиллерийском училище. Жил на Среднем проспекте, примерно против Милочки, во втором этаже.

17 декабря. Милочка жила все в том же доме на Среднем проспекте Васильевского острова, в той же квартире, только в новой комнате, большей, с роялью. Двери открывала все та же хозяйка, окостеневшая в одиночестве, изощрившаяся в недоброжелательстве. Была Страстная суббота. Милочка встретила меня кротко и ласково, и я был счастлив, но спокоен. Мир оставался видимым — прежде я не замечал ничего вокруг, кроме нее. Может быть, любовь повернулась бы по — новому, если бы я посмел понять, что Милочка — женщина. Но прежний, полный почтения и восторга, ужас даже целовать не позволял ее по — человечески. Я осторожно прикладывался губами к ее губам, и только. Тихо — тихо. Много лет спустя, века спустя, в 21‑м году, поселившись в Петрограде, я бродил в тоске по Васильевскому острову, по знакомым местам. Да и позже, в середине двадцатых годов, измученный друзьями, которые, не в пример Юрке, за слабостью моей не хотели видеть, в чем я силен, устав от превратностей моей тогдашней семейной жизни, я ругал себя за то, что не посмел взять Милочку в жены. Мне с удивительной ясностью представлялось, что я был бы так счастлив, что это целиком изменило бы всю мою жизнь. Не знаю.