Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [205]

11 декабря. После шумного, но не веселого Рождества выехал я из Майкопа в Екатеринодар. Я обнаружил, что в одном со мной поезде едет Милочка. Последний с ней разговор был так тяжел, что мне и не хотелось с ней говорить. Я не пошел к ней, и мне это не стоило ни малейшего усилия. Что — то случилось. Многолетняя, тяжелая моя любовь сорвалась, рухнула, осталось только место в моей душе, которое эта любовь занимала. Я еще не понимал этого, но смутно было у меня на душе. В Армавире было много народа на станции, как всегда в военное время, расписание шалило. Я встретил Веру Константиновну, возвращавшуюся откуда — то в Майкоп. Мы разговорились с ней, шагая взад и вперед по залу. Вдруг Вера Константиновна заметила Милочку и сказала: "Тебе, верно, не до меня, ты иди себе — вон Милочка тут". Но я отказался. И Вера Константиновна взглянула на меня внимательно. Когда поезд пришел наконец, это было уже ночью, я заметил, что Милочкин носилыцик несет ее вещи в тот вагон, куда вошел я. Я оглянулся, и Милочка сделала, не глядя на меня, гримасу, показывающую, что поступок носильщика ей неприятен. Едва поезд тронулся, как я вышел на площадку. Там я и стоял до самой Кавказской. Милочка выходила на площадку раза два — три. Я видел ее отражение в стекле передо мной. Но ни разу я не оглянулся, и это не стоило мне ни малейшего усилия. Перед Кавказской я вынес на площадку мой многострадальный складной чемодан. И Милочка вышла следом. Уже сойдя на перрон, я сказал: «До свидания, Милочка». «До свидания, Женечка». Ответила она так ласково и печально, что у меня перевернулось сердце. Я дошел до станции — поезд наш стоял на третьем пути — и оглянулся. Милочка стояла у вагона, глядела мне вслед.

12 декабря. Дело шло к рассвету, поезд спал, на перроне было пусто. Я положил свой чемодан у стены, вернулся к Милочке. Она заговорила со мной ласково и покорно, как никогда до сих пор. Она сказала, что любит только меня. Я испытывал счастье, но по привычке. Не смел признаться себе, что все ушло. Я надорвался, перегорел, переболел. В Москву я ехал один, без Тони, и на этот раз через Воронеж, Рязань — путь, который считал счастливым. И по дороге я был счастлив, но не прежним безумным счастьем, а как выздоравливающий. Мне было легко, ия не жалел об этом, тем более что не мог, не хотел понять почему. Извозчик привез меня к незнакомым номерам в переулках возле Тверской в высокий, узкий, трехэтажный дом. Было еще не поздно. Я вышел пройтись и в почтовом, вероятно, все в том же 9‑м отделении, спросил, нет ли мне писем до востребования. Я дал Милочке этот адрес. Увидев знакомый конверт со знакомым почерком, я обрадовался по многолетней привычке. Но когда я прочел письмо, то старая любовь со всем старым хмелем с прежней силой оглушила меня. Никогда не писала она мне так ласково, и печально, и покорно. Я решил немедленно, сейчас же ехать в Петроград. Но пока я дошел до своих номеров — все рассеялось. Последняя вспышка моей любви погасла. На этом следовало бы прекратить рассказ о себе. Крушение моей любви, как я понимаю теперь, надолго опустошило меня. Ничто не пришло на смену. Я стоял перед жизнью, не умея работать, привыкнув к восторгам и катастрофам, потеряв уверенность в своей манере писать открыто, когда — то с такой радостью, без веры — только с потребностью веры. Любовь ушла, обнажив пустоту в душе. В Петроград я не поехал. Пустоту обнаружил я много позже, а пока наслаждался радостью выздоровления.

13 декабря. С уходом любви словно пружину вынули из души. И я стал через недолгое время ничем. Трудно теперь подвести итоги, «с расходом свесть приход». До сих пор вижу я Милочку во сне, все на майкопских улицах. С неделю назад видел ее с гладко зачесанными волосами, и она просила, чтобы я не гладил ее по голове — она бережет новую прическу. Я не понимал — теперь я с ней встретился или в те дни. Позавчера же увидел ее постаревшей, но не очень. Но по улыбке ее — она не разжимала губ — догадался, что выпал у нее передний зуб. Любовь ушла, но место, которое занимала она в душе, осталось. И мне до сих пор несладко вспоминать о Москве 13‑го года или о зиме 14‑го. На этом, собственно говоря, следовало бы и закончить. В восемнадцать лет я был в основном готов, в дальнейшем шла отделка да ожидание чуда вместо чудес, что совершались со мной до тех дней. Неинтересно рассказывать. Жил я один (во втором семестре в первой половине 15‑го года) на Лебяжьем переулке. Рядом жила курсистка, суровая девушка. Юрка Соколов приехал ко мне в гости, и она крикнула через дверь, что разговорами своими не даем мы ей спать. Юрка показал кулак в сторону двери. Месяца через два она, проплакав целую ночь, уехала на фронт сестрой милосердия. У нее убили жениха. На ее месте поселился студент, большой, с большим лицом. К нему приходила любовница, высокая дама под вуалью, и я все слышал, я даже в упадке своем безуспешно старался подсмотреть. Была и у меня возлюбленная, но об этой стороне жизни рассказывать не буду. Первые мои женщины что — то определяли в моей судьбе, а теперь все шло, как у всех. Приближалась Пасха. Маруся Зайченко собралась в Петроград.