Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [208]

21 декабря. Рассказываю обо всем этом, чтобы докончить историю моей дружбы. История моей любви кончилась сама собой, а история моей дружбы была оборвана войной. Впрочем, об этом в свое время. Когда, расставшись с егерями, пошли мы через горы, я заболел ангиной. Нашего путешествия это не остановило. Только раз, когда мы шли через какой — то широкий, но мелкий ручей, Наташа, как сестра милосердия, нашла нужным, чтоб меня перенесли на руках. Да, да Наташа Соловьева, о смерти которой прочел я в памятной открытке, поработавши на фронте, приехала в отпуск и шагала живая, здоровая рядом с нами. Слухи о ее смерти проникли и в соловьевский дом, к счастью, не дойдя до Веры Константиновны. Меня допрашивал с глубоким волнением Андрей Андреевич Жулковский — что это значит? Кто сказал, что Наташа погибла, и я выкручивался как мог. Должен признаться, что по странности моего мышления я смутно и вместе с тем глубоко сомневался в том, что Наташа жива. И вот однажды, стоя в комнате девочек, увидел я, что. по площади поворачивает извозчик. Сияя доброй улыбкой, распустив серебряную свою бороду по жилету, сидел в фаэтоне старик Альтшуллер, вглядывался исподлобья в окна соловьевского дома. А рядом — Наташа! Я открыл дверь, и Альтшуллер, сияя, помог Наташе вынести вещи. Он встретился с Наташей в поезде и подвез домой, радуясь живому опровержению страшных слухов. Я на радостях уговорил Наташу поразить Андрея Андреевича — выйти на него неожиданно из — за двери. Он упал на стул, схватившись за сердце, побелел. Потом все похлопывал Наташу по рукам, сидя рядом с ней, и сквозь слезы радовался: «Ну, слава богу, ну, наконец — то. Тут эти слухи поганые, а ты приехала». Я послал Лелю в ванную, не сказав, что Наташа там, и она закричала, будто увидев привидение, тоже едва не потеряла сознания. И вот Наташа шла с нами в горах. И я уже не понимал, как мог поверить Милочкиной открытке.

22 декабря. Мы шли через Главный Кавказский хребет, через Пчебайский перевал, если я опять не путаю названий. Даже тогда, в горах, я, по странности мышления своего, как бы боялся узнавать и запоминать названия. Факты были враждебны моему туманному миру, из которого я только раз и вылетел, прочтя Милочкин дневник. Ангина моя прошла. Я вспомнил, что в каком — то переводном французском романе доктор предписывает героине глотать кусочки льда как лекарство от ангины. И я пил глоточками ледяную воду из всех встречных источников. После охотничьего домика с браконьерской надписью ночевать мы предполагали в карантинном бараке — там жила осенью комиссия, осматривающая скот, который гнали с альпийских пастбищ. На карте обозначен был этот барак на нашей стороне реки Уруштен, или Черной речки. И мы радовались. После дождей река вздулась и в самом деле стала похожа на Черную. Вброд ее перейти стало невозможно. Но мы шли да шли, а бараков все не было. Зарядил дождь. Стемнело. Мы уперлись в непроходимую гряду скал. Карта соврала — бараки были, видимо, на той стороне реки. Мы поднялись вверх, из лиственного пояса в хвойный, — хвоя горит и мокрая, — и там развели мы костры, и там и ночевали у огня. Серым утром спустились мы вниз к реке. Ножами и кинжалами — топорик забыли на одном из ночлегов — срубили березу, и она легла поперек реки. По этому мосту и перебрались мы на ту сторону, где карантинные бараки нашлись. Пришли мы к Уруштенскому леднику, где, кажется, погиб Воробьев лет за десять до нашего путешествия. Вот это был настоящий ледник, как я его себе представлял: чистый лед, синеватый, стоял стеной, круто шел вниз с Черных гор. Здесь и начиналась Черная речка. Большой табун без пастуха, увидев людей, двинулся к нам осторожно. Став на высокий плоский камень, я обратился к нему с речью.

23 декабря. Лошади меня слушали, все подступали ближе и ближе. Я стал плясать на камне, и они шарахнулись всем табуном, кинулись в горы. А Юрка с кем — то разбирал карту. Здесь Черная речка была еще синего цвета и не похожа на реку — ручьи, множество широких, но мелких ручьев бежали по каменистой долине, и мы перешли их вброд, вода была ледяная, ноги ломило. Черкес прошел мимо — первый человек, которого увидели мы с тех пор, как расстались с егерями. Было это дней десять назад? Или неделю? Мы любовались тем, как легко и красиво шел черкес. Будто танцевал. На перевале люди попадались чаще. Прошла арба, запряженная буйволами. Мы снова попали в облака, они так и кипели вокруг. Здесь уже было подобие дороги — может быть, тут Абаза и начал прокладывать шоссе на Майкоп. Когда рассеялись облака, мы увидели знакомые крыши Красной Поляны. В первый раз я подходил к ней не с моря, а с гор. Внизу шумела Мзымта. Мы перешли ее по пешеходному мостику. Вот и эстонские селения. Соколовы — старшие жили в Красной Поляне в том же доме, где мы с Истамановыми пять лет назад. Мы вошли в дом одичавшей, шумной толпой, заняли свободную комнату. Юрка с дикими воплями обнял мать и, смеясь, рассказывал потом: «Мама сказала конфузливо: «Отойди, от тебя козлом пахнет». В Адлер ехали мы всем десятком в одной телеге. Вез нас молодой черкес. Держался он с таким достоинством, что вопли нашей одичавшей компании смущали меня. Юрка заметил это и сказал сочувственно: «Да, иногда трудно понять, почему мы завоеватели».