Собор памяти - [28]

   — Но что она чувствует? — спросил Леонардо. — Она не любит Николини. Как сможет она переступить через это?

   — Она сказала мне, что эти раны затянутся, так как честь и семья незыблемы.

   — Незыблемы только звёзды на небе.

   — Она сказала, что ты поймёшь... возможно.

   — Не понимаю и не пойму! — отрезал Леонардо.

   — Она просила, чтобы ты поговорил с матерью — своей настоящей матерью.

   — Зачем?

   — Затем, что ситуации схожи. Как твой отец не мог жениться на твоей матери...

   — Перестань! — крикнул Леонардо. — Хватит! — Лицо его пылало, он кипел от гнева. — Моя мать может быть крестьянкой, я могу быть бастардом, но...

   — Прости, Леонардо.

   — Она велела тебе повторить эти слова, чтобы причинить мне боль?

   — Или чтобы помочь тебе понять.

   — Ну что ж, менее всего мне хотелось бы, чтобы брак унизил её, — саркастически заметил Леонардо.

И тут они наткнулись на двух крепких парней, которые тузили и всячески обзывали друг друга. Они играли в civettino[35], а целью игры было сшибить с противника шляпу. Вокруг собрались оборванцы и бились об заклад, кто победит. Парни выставляли вперёд правые ноги, а тот, что повыше, наступал противнику на ногу. Тот, кто первым уберёт ногу, проигрывал. Лица обоих парней были в крови — игра была жестокая. До конца схватки один вполне мог убить другого; и частенько подобные игры заканчивались уличной дракой. Разумеется, зрители никого разнимать не собирались.

Когда они свернули за угол, оставив драчунов позади, Никколо сказал:

   — Леонардо, мне жаль, что ты расстроился.

Леонардо похлопал его по плечу, но ничего не ответил. Гнев смерзался в его душе, он чувствовал, что коченеет; он мог даже представить большие глыбы льда, отделяющие его от мира... собор из голубого льда, великолепный и неуязвимый. Он искал отдохновения от боли в бегстве к знакомым уголкам собора своей памяти. Он находил покой в мелочах из своего детства, но старательно избегал тёплых комнат, где хранились его воспоминания, его чувства, его понимание Джиневры.

   — Я тоже расстроен, — сказал Никколо. Немного погодя, когда Леонардо не ответил, мальчик подёргал его за рукав: — Леонардо?.. Леонардо!

Леонардо очнулся от грёз.

   — Прости, Никко. Расскажи, что тебя расстроило. Наверняка это связано с тем мальцом, которого растерзали.

Макиавелли кивнул.

   — Я могу понять жестокость толпы, ибо толпа не более чем животное. Но тот мальчик, почему он вёл себя так глупо?

   — Ну, — сказал Сандро, — если он еврей, в этом был определённый смысл.

   — Почему? — спросил Никколо.

   — Потому что евреи распяли Христа. Просто из ненависти и злобы. Для еврея все христиане — враги. Мы для них — что сарацины. Они ненавидят Церковь, и тебя, и меня. Они ненавидят каждый святой образ, каждую гипсовую фигурку Мадонны. Вот почему Pater Patrine, да почиет он в мире, велел им носить жёлтые значки на рукавах и шляпах — чтобы защитить тех, кто живёт рядом. Чтобы защитить нас.

   — Тогда эта смерть превратит его в мученика их веры, — заметил Никколо.

   — Я бы так не сказал...

   — Бессмыслица какая-то, — вздохнул Никколо. — Помоги, Леонардо!

   — Я не знаю, как ответить тебе, — сказал Леонардо. — А если ответ и есть — мы, наверное, никогда его не узнаем.

   — Но, по-твоему, он — еврей?

Леонардо пожал плечами.

   — Может, да, а может, и нет. Но мы называем евреем всякого, кто нам не по нраву, так что какая разница? — И, видя, что Никколо явно разволновался, добавил: — Мальчишка мог быть просто сумасшедшим, Никко, или же он решил, что Мадонна лишила его своей защиты. Возможно, тут замешаны дела сердечные — какая-нибудь девчонка. Юноша всегда стремится стать жертвой, когда его оттолкнут или высмеют. — Леонардо не смог удержаться от издёвки над собой. — Ты разве не помнишь истории Арлотто о старике, который просил статую Христа спасти его молодую жену, умиравшую от чахотки? — Никколо покачал головой, и Леонардо продолжил: — Этот человек был верным христианином и двадцать лет молился именно этой статуе. Свечами, которые он возжёг перед ней, можно было осветить мир. Но именно этот образ Христа не выполнил своей части сделки, ибо жена старика, несмотря на все его молитвы и преданность, умерла в муках. Разъярившись, старик отшиб статуе уши и кричал так, что слышали все в церкви Санто Спирите: «Ты — позор и насмешка!»

   — И что с ним сталось? — спросил Никколо.

   — Если верить рассказу, братья разорвали его в клочья.

   — Святотатство! — заметил Сандро. — Богобоязненный христианин не станет осквернять святых образов. Ты не должен учить дитя еретической лжи и святотатственным россказням. — Схватив Никколо за руку, он продолжал: — Арлотто был всего лишь фальсификатором и похотливцем.

Несмотря на весёлый нрав Сандро, на чувственность и живость его картин, была в нём толика фанатизма, правда, проявлялась она довольно редко.

   — Друг мой, — заметил Леонардо, — если ты не перестанешь писать свои сладострастные картины с нашей прекрасной Симонеттой, люди могут счесть тебя распутником и, глядишь, начнут называть тебя еретиком... или евреем.

Макиавелли рассмеялся, и это развеяло напряжение, потому что Сандро при одном упоминании Симонетты готов был стать святым — или предаться распутству посреди улицы, только бы это привлекло к нему её внимание.