Собор памяти - [26]

— Мы должны найти Никколо, — встревоженно сказал Леонардо. Он боялся за мальчика. Толпа озлобилась, и Леонардо казалось, что он тонет в кипящем море ярости. Все жаждали крови и кричали: «Еbrео, ebreo, ebreo!», что означало: «Еврей».

Вдруг толпа разразилась воплями, и крестьянский мальчишка был вытолкнут на окружённый людьми caroccio — тогда Леонардо и Сандро смогли разглядеть его.

Правую кисть ему отрубили и швырнули в толпу, и, пока она летела, из неё брызгала кровь; кто-то подхватил обрубок и швырнул дальше. Мальчик был худой, костлявый, с длинными грязно-бурыми волосами; лицо его было залито кровью и уже опухло от побоев. Было видно, что нос у него сломан. Рука его была вытянута, рот непонимающе приоткрыт — словно он только что очнулся и увидел, что у него ампутирована кисть. Лицо его исказила гримаса смерти.

Факелы окружали его слепящим нимбом. Вооружённые armeggiatori сидели в сёдлах и наблюдали — они не станут вмешиваться. Беззубая старуха с поредевшими седыми волосами подняла повыше икону, чтобы образ Богоматери стал свидетелем того, что сейчас произойдёт; в то же время пятеро крепких мужчин схватили мальчишку за руки, ноги и за волосы, а грязный головорез, скорее всего карманник, запрокинул назад его голову. Потом ещё один — не из крестьян, потому что одет был в камзол, изукрашенный бляшками и драгоценными камнями — под крики толпы помахал долотом. Он преклонил колена перед иконой, перекрестился долотом — и выбил им правый глаз мальчишки.

И снова толпа зашлась от криков восторга. Глаз щенка за глаз Девы, рука, осквернившая её, отрублена — это должно удовлетворить Святую Деву.

Её — возможно; но Леонардо понимал, что толпе этого будет мало. Он протискивался вперёд, обезумев от страха за Никколо — в свалке, которая вот-вот начнётся, с ним наверняка приключится беда. Сандро проталкивался следом. Сердце Леонардо бешено колотилось, в голове мелькали образы: Джиневра, всё время Джиневра, то взятая Николини, то искалеченная этой чернью, что обратилась в тысячеглавое чудовище с одной мыслью и одной целью — убивать.

Его внутреннее око не закрылось. Он видел Джиневру в оковах, в мучениях, брошенную на произвол судьбы.

А он не мог прийти к ней на помощь.

Леонардо смотрел на крестьянского мальчишку, распяленного как парус — из правой глазницы, накапливаясь, стекала кровь — и ему чудилось, что он видит Никколо, что это у Никколо выбили глаз, и кисть Никколо, как птица, порхала над толпой.

Но он также чувствовал и силу, пыл, притягательность толпы. Возможно, Богоматерь и в самом деле управляла всем этим, и освещённый факелами образ на самом деле отражал её святой скорбный дух.

— Вот ты где, Леонардо! — услышал он крик Зороастро. — Посмотри, кого мы нашли!

Зороастро и Бенедетто Деи, придерживая Никколо, проталкивали его через толпу.

С облегчением увидев, что Никколо цел и невредим, Леонардо закричал в ответ и начал пробиваться к ним. Сандро двинулся следом.

Толпа старательно доводила себя до неистовства. Леонардо наткнулся на молодую женщину, довольно богатую с виду, которая молилась, плакала, а время от времени грозила кулаком и кричала на мальчишку, осквернившего Божью Мать. Её вьющиеся волосы отсырели и прилипли к узкому красивому лицу. Потом она застыла, будто впав в транс. Не задумываясь, Леонардо сделал с неё набросок и поместил его в свой собор памяти — её лицо с отвисшей челюстью, её бескровные сжатые кулаки, её ожерелье из жемчуга и vestito[32] лиловой ткани, окаймлённое рубиновыми бусами, её слуг-телохранителей. Вдруг она вскрикнула: «Deo gratias!»[33]— и простёрлась на земле; охранники обнажили кинжалы и сомкнулись вокруг неё.

Никколо, вырвавшись от Зороастро и Бенедетто Деи, торопился к Леонардо, но в спешке оказался слишком близко к одному из охранников, и его грубо отшвырнули прочь. Леонардо подхватил мальчика, и тут позади вскрикнула ещё одна женщина. Толпа отшатнулась — вроде бы от Леонардо и Никколо.

Но это была лишь отрубленная рука святотатца, которую всё ещё швыряли, как мешочек с бобами — толпа отпрянула из-за неё.

Окровавленная кисть упала рядом с Никколо.

Охранник, толкнувший мальчика, рванулся к нему; Леонардо, отвердев лицом и выхватив кинжал, преградил ему путь:

   — Ещё шаг, ублюдок, и останешься скопцом!

   — Простите, господин, у меня и в мыслях не было причинять худое. Я всего только хотел поднять жидовскую руку.

Человек был ростом примерно с Леонардо, но с рыжими волосами и бородой, которой его лицо заросло до самых тёмных пронзительных глаз. На нём была шерстяная шапка, простая, но чистая куртка, узкие, украшенные лентами лосины и гульфик. Он глянул на юного Макиавелли и добавил:

   — И вашему юному другу я тоже зла не желал, господин. Извиняюсь, что был груб, когда он на меня налетел, но я защищал мою хозяйку, мадонну Сансони.

   — От ребёнка?

Охранник пожал плечами.

   — Можно мне пройти?

Леонардо отступил. Охранник поднял окровавленную, но бледную, как из сырого теста, кисть и завернул её в сатиновый платок.

   — Зачем твоей хозяйке эта штука? — спросил Леонардо.

   — Ежели она её сохранит, вонючая душа того подонка даже до чистилища не доберётся. Застрянет здесь. — И он поднял свёрток, а потом унёс замотанную в сатин руку «еbrео», и толпа вновь прихлынула.