Собор памяти - [24]

   — Если ты вмешаешься и потревожишь мою семью — я стану презирать тебя, — сказала Джиневра. — Я отдала себя мессеру Николини. Со временем я полюблю его. Если ты действительно чувствуешь ко мне то, что я думаю, пожалуйста, оставь меня в покое.

   — Не могу, — повторил Леонардо. Он с такой силой стиснул зубы, что они заныли.

Она вновь задрожала — но на сей раз прямо смотрела на Леонардо.

   — Я не желаю видеть отца банкротом, чтобы на улицах и в Синьории висели на него pitturi infamanti[29].

Гротескные изображения банкротов, предателей и клятвопреступников часто вывешивали в людных местах — их оплёвывали, мазали испражнениями и всячески над ними измывались.

   — Леонардо, — прошептала Джиневра, — тебе не изменить моей участи. Ты должен уйти и забыть обо мне, потому что ни при каких обстоятельствах я не буду твоей.

   — Прекрати сейчас же, — сказал Леонардо. — Всё это забудется через год, обещаю тебе. Как бы ни был серьёзен долг, твоей семье не грозит банкротство. Самое худшее...

   — Самое худшее — мы станем нищими. Бесчестье не забывается. Я не смогу забыть. Мы — ты и я — навлекли на мою семью бесчестье. Я поклялась на священном надгробии матери жизнью отца, что никогда не поступлю так снова. А это, мой Леонардо, сильнее любви к тебе.

   — Джиневра, — взмолился Леонардо, — это же был только заговор, чтобы твой отец смог расплатиться!

   — Но теперь это дело чести.

   — И честь должна взять верх над любовью и плотским влечением, — сказал подошедший Николини. Он стоял рядом с Сандро, как наряженное в цвета Пацци привидение: на нём были дамастовая куртка и длинная бархатная накидка, по которой золотом были вышиты щиты и дельфины. Николини вспотел, в волосах его блестели капельки пота; но человек в его положении, поднявшийся до равенства — довольно шаткого — с одним из знатнейших семейств, охотно потерпит неудобства такого вот богатого, тяжёлого, гербового наряда, какая бы ни была погода — лишь бы угодить семье, родства с которой он ищет. Николини кивнул Сандро и мимо него прошёл к Джиневре. Он протянул к ней руки со словами:

   — Когда начался этот ужас с фейерверком, я испугался за твою жизнь. Благодарение Богу, мадонна, ты невредима.

Она сжала его пальцы, и он помог ей подняться на ноги. Он смотрел на Леонардо без злобы, ибо выиграл Джиневру.

   — Да как же ты можешь говорить о чести, если знаешь, что мадонна Джиневра любит меня? — спросил Леонардо, сознательно принуждая противника схватиться за оружие. — Если знаешь, что мы с ней занимались любовью, покуда ты торчал наверху, в студии?

Джиневра отвернулась от него, а Николини встал между ними.

   — О чести кричат лишь на людях, — холодно произнёс он, не спеша принимать скрытый вызов. — Ибо разве не обманом живёт цивилизованное общество, подобное нашему? И разве великий властитель не держит себя с подданными так, будто они равны? Припомни латынь, молодой человек: Humilitas seu curialitas[30], но на самом деле они не равны. Так общество сохраняет вежливость и не роняет себя.

   — Так искажаются порядок и правда, — сказал Леонардо. Лицо его горело, будто опалённое жаром. — И тебе всё равно, чем пахнут твои деньги.

   — Быть может, я тоже фокусник, как ты... или алхимик. Ибо, видишь ли, мастер Леонардо, — прибавил он мягко, — я обращу уважение и учтивость мадонны Джиневры в любовь, — тут он глянул на Джиневру, — если мадонна соблаговолит открыть себя для моей страсти.

Джиневра смущённо потупилась.

Намёк Николини не остался незамеченным — Леонардо обнажил клинок. Телохранителей Николини тут не было — значит, бой будет честным.

   — Леонардо, нет! — вскрикнул Сандро.

Но победила Леонардо Джиневра. Она повлекла Николини прочь, вцепившись в его рукав, как ребёнок, — а Леонардо остался стоять в одиночестве.

Николини остановился в отдалении, повернулся к Леонардо и сказал:

   — Мне не нужны телохранители, чтобы защититься от твоей шпажонки. Но прошу тебя — сделай так, как говорит мадонна, и это пойдёт во благо всем нам.

И он увёл Джиневру. Они скрылись из виду за баррикадой, на людной площади. Леонардо так и застыл на месте с клинком в руке.

   — Идём, — позвал Сандро. — Пошли в «Дьявольский уголок». Нам бы надо выпить... и поговорить.

Леонардо не ответил. Он смотрел на тысячи людей, преклонивших колена перед настоящей, священной иконой Божией Матери. Проповедник говорил с повозки, как с кафедры, прижимая икону к груди. За ним гигантским видением вздымалась статуя из папье-маше, карнавальная игрушка, которую помогал делать Леонардо. Её грандиозность подчёркивали тысячи горящих, высоко поднятых факелов, статуя обратилась в творение из чистого и святого духа, ибо как столь великолепный и совершенный образ мог быть сделан из простого дерева, бумаги, красок? Кающиеся, равно богачи и бедняки, молили о прощении. Многие сжимали кресты, и их общая коленопреклонённость казалась частью какого-то танца. Крича и жестикулируя, они тянулись к virtu[31] утраченного духа, умоляя и умиротворяя святую икону, чьи слёзы пролились над Флоренцией, затопив её бедой.

   — Леонардо, — сказал Сандро, — ты не мог победить Николини.