Собор - [4]

Он подошел к парадной двери и отворил ее. Парни двигались нарочито медленно. Не спеша собрали бутылки с пивом и вразвалку зашагали к выходу. Пластинка с записью Рода Стьюарта все еще играла. Один из парней сказал:

— Это моя пластинка.

— Бери. — Карлайл сделал шаг в сторону парня и остановился.

— Только без рук, ладно? — сказал тот. — Без рук. — Он подошел к проигрывателю, поднял звукосниматель и снял пластинку. Диск продолжал крутиться.

У Карлайла дрожали руки.

— Если вы сейчас же не уберете с дороги машину, я вызову полицию. — От гнева его мутило и даже голова кружилась. Перед глазами плыли круги.

— Слышь, дядя, мы уходим, понятно? — сказал тот парень. — Уходим.

Гуськом они прошли мимо него к выходу. На улице девица споткнулась, потом, пошатываясь, пошла к машине. Карлайл видел, как она остановилась и закрыла лицо руками. Один из парней подтолкнул ее сзади и назвал по имени. Она отняла руки от лица и забралась на заднее сиденье.

— Сейчас папа переоденет вас в чистое, — сказал Карлайл детям. Он старался говорить спокойно. — Только сначала помоемся. А потом пойдем есть пиццу. Как вы насчет пиццы?

— А где Дебби? — спросила Сара.

— Ушла.

Вечером, уложив детей спать, Карлайл позвонил своей приятельнице Кэрол, с которой вместе работал в школе, и рассказал, что приключилось с няней:

— Прихожу домой, а дети в палисаднике с собакой. Громадный пес, с волка ростом. А няня — в доме, с компанией каких-то балбесов. Пластинку Рода Стьюарта пробуют, во весь мах пустили, а дети на улице, играют с чужой собакой. — Говоря эти слова, Карлайл зажал виски пальцами свободной руки.

— О господи, — сказала Кэрол. — Миленький, мне так тебя жалко. — Ее голос звучал неясно. Карлайл представил ее у телефона. Она имела привычку держать трубку во время разговора не у рта, а у подбородка. Он уже не раз замечал за ней. Привычка Кэрол вызывала у него глухое раздражение.

Кэрол спросила, не приехать ли ей сейчас к нему. Она готова приехать. Да, да, она приедет. Вызовет няню и приедет. Она хочет приехать, и нечего ему стесняться участия близкого человека…

Кэрол работала секретарем у директора школы, где Карлайл преподавал изобразительное искусство. С мужем она развелась, осталась с ребенком — десятилетним неврастеником, которому отец дал имя Додж — в честь своего автомобиля.

— Не надо, справлюсь, — сказал Карлайл. — Но все равно спасибо. Спасибо, Кэрол. Дети, правда, уже легли, но сегодня мне как-то не совсем удобно принимать гостей.

Она не настаивала.

— Миленький, мне жаль, что так нескладно у тебя получилось. Но я понимаю, тебе хочется сегодня побыть одному. С этим тоже надо считаться. Увидимся завтра в школе.

Она не вешала трубку, ожидая, что он скажет еще что-нибудь.

— Надо же, вторая няня за неделю, — сказал он. — С ума сойти можно.

— Голубчик мой, не падай духом. Что-нибудь придумаем. В ближайший выходной я помогу тебе подыскать человека. Все будет хорошо, вот увидишь.

— Еще раз спасибо. Спасибо за готовность помочь. Знаешь, такие люди, как ты, большая редкость.

— Спокойной ночи, Карлайл.

Когда Кэрол повесила трубку, он с сожалением подумал, что сказал ей совсем не те слова, какие следовало. Никогда в жизни он не разговаривал так, как сейчас. Их отношения не были любовными, он не стал бы так их называть, но она ему нравилась. Она понимала, что ему сейчас трудно, и ничего не требовала.

Весь первый месяц после отъезда Айлин в Калифорнию Карлайл практически не отходил от детей, во всяком случае пока они бодрствовали. Повлияло ли на него потрясение, вызванное изменой жены, но оставлять детей одних он решительно не хотел. Женщины его тогда не интересовали, и он полагал, что вряд ли когда-нибудь снова заинтересуют. Ему казалось, что он носит по кому-то траур. И дни, и ночи проводил с детьми. Еду готовил ради них — у самого аппетита не было. Стирал и гладил их одежду, возил их за город, где они рвали цветы и ели сандвичи, завернутые им дома в пергаментную бумагу. Вместе они ездили в супермаркет, где Карлайл предлагал детям выбирать то, что им нравится. Часто ходили либо в парк, либо в библиотеку, либо в зверинец, где бросали уткам кусочки черствого хлеба. Вечером, перед сном, Карлайл читал им — Эзопа, Ганса Христиана Андерсена, братьев Гримм.

«А когда мама приедет?» — спрашивал кто-нибудь из них, не дослушав сказку.

«Скоро, — отвечал он. — На днях. Слушайте дальше».

Он дочитывал сказку до конца, целовал их и выключал свет. Когда они засыпали, он бродил по комнатам со стаканом в руке, убеждая себя, что Айлин рано или поздно вернется. А через минуту уже твердил: «Я не желаю больше тебя видеть. Я никогда тебе этого не прощу, стервозная тварь!» А еще через минуту беззвучно шептал: «Вернись, любовь моя, пожалуйста, вернись. Я люблю тебя, ты мне очень нужна. И малышам тоже».

Этим летом порой случалось, что он так и засыпал у телевизора, и когда пробуждался, то видел перед собой белый как снег экран. Тогда ему казалось, что если его когда-нибудь и заинтересует женщина, то очень не скоро. Засиживаясь допоздна перед телевизором с книгой или журналом, которые так и оставались нераскрытыми, он часто думал об Айлин. Вспоминал ее ласковый смех и то, как она ему массировала ладошкой шею, если он жаловался на боли. В такие минуты ему хотелось плакать. Он думал: «Господи, и может же с человеком такое случиться!»