Собор - [29]

— Самонадеянный, невыдержанный мальчишка! Поди от меня, но будь поблизости, пока я тебя не позову. Уж я потом тебе покажу за такое самовольство.

И по-французски вновь обратился к Монферрану:

— Мсье, мой сын кидался на вас с саблей?

— Да, и я чуть было его не убил…

— Черт возьми! — полковник побледнел еще сильнее. — Тринадцать с лишним лет дуралею и никакого ума… Простите. Зря я взял его. Но что делать? Сам ведь и воспитываю всю жизнь: жена скончалась от родов, вот он мне и достался. Да… Послушайте, квартирмейстер, вы верхом, вероятно, ездите хорошо?

Огюст кивнул:

— Я — кавалерист. Но за неимением лошадей служил и в пешем строю.

— Все ясно. Ниже по течению, там, где река уже, наши саперы наводят мост. Так быстро, как вы, они не справятся, но все же, полагаю, часа через два он будет готов. Я хочу попросить вас отвезти пакет вашему полковому командиру. Заметьте: я даже не спрашиваю вас, как его зовут.

Монферрану показалось, что он ослышался.

— То есть… как отвезти?

— Так. Мы будем переправляться утром. А вы до утра, наверное, догоните арьергард своей армии и найдете свой полк. Лошадь я вам дам.

— Боже мой! — вырвалось у Огюста.

Он не мог и не хотел скрывать своей сумасшедшей радости. После всего пережитого она обрушилась на него как водопад.

— Но я вижу, у вас рука перевязана, — сказал Артаманцев. — Вы ранены?

— О, это пустяки! Клянусь вам, пустяки! — прошептал квартирмейстер. — Уверяю вас, я не упаду с седла.

Час спустя Огюсту был вручен пакет и приведена лошадь. Полковник приказал поручику Крутову проводить Монферрана до переправы и передать солдатам его, полковника, приказ: пропустить пленного на ту сторону Оба.

— Ну, прощайте, — проговорил Артаманцев, вновь пожимая руку молодому архитектору. — Спасибо за сына. Надеюсь, что мне не придется убить вас в бою.

— И я надеюсь на то же! — Огюст отдал честь полковнику и вскочил в седло.

До переправы квартирмейстер и его провожатый ехали молча. Огюст немного опередил поручика и не оглядывался. Он не испытывал страха, но смотреть на Крутова ему не хотелось. Однако тот, спустя некоторое время, окликнул его:

— Мсье, послушайте!..

Огюст обернулся:

— Слушаю.

— Вы, вероятно, сочли меня сумасшедшим?

— Это лучшее, что я мог о вас подумать, — сухо ответил Монферран.

Крутов пожал плечами:

— Что же, может быть. У меня случаются затмения, и в такие минуты мне с собой не совладать. В двенадцатом году у меня в Москве заживо сгорела мать. Понимаете?

— О господи! — вскрикнул Огюст.

— Вы были в Москве? — спросил поручик.

— Если я скажу «нет», вы снова назовете меня трусом.

— Я назвал вас трусом? Ах да, верно… И, кажется, ударил по лицу… Вы согласны принять мои извинения, мсье? Если нет, я к вашим услугам, хоть я и видел, что стреляете вы без промаха.

Огюст улыбнулся:

— Будь моя воля, я никогда не стрелял бы в людей! Я извиняю вас, поручик, и мне, честное слово, легче это сделать, чем вам забыть вашу ненависть.

Утром следующего дня Монферран отыскал отступающий полк Дюбуа. Старый полковник, увидев его, услыхав его рассказ, едва не потерял голову от радости.

— Хотя все это смахивает на чудо, — воскликнул он, — я все равно рад. А что за пакет вы мне привезли? Что в нем?

— Я не знаю. Артаманцев не сказал мне, а задавать вопросы младший офицер не должен, — пожал плечами Монферран и подал командиру пакет.

Дюбуа сломал печати, вынул из конверта сложенный твердый лист, разогнул его и прочитал несколько строчек, написанных изящным почерком графа Артаманцева:

«Довожу до сведения господина полкового командира, что Ваш подчиненный, квартирмейстер Огюст Рикар де Монферран, показал подлинный талант при создании понтонного моста через Об и проявил истинный героизм, прикрывая Ваше отступление. Свидетельствуя это, смею рекомендовать Вам представить его к боевой награде, ибо избавить его от военной службы и сохранить его талант для Франции не в Вашей непосредственной власти.

С величайшим уважением и с надеждой вскоре снова Вас догнать

Полковник граф Петр Артаманцев.»

X

— Так поднимем же бокалы за то, дорогие мои, чтобы продлились эти счастливые дни и эта первая мирная весна сменилась таким же мирным летом, мирной осенью, мирною зимою, а затем наступили долгие мирные годы, и на наших полях снова рос бы хлеб, а не валялись трупы, и наши женщины не оплакивали бы больше своих несчастных сыновей! Выпьем за наших великодушных победителей, за великого русского императора, который, подобно древнему рыцарю, взял под свою защиту истерзанный Париж… Да продлит господь дни его! Виват! — с этими словами Пьер Шарло до дна опрокинул свой бокал и так энергично встряхнул его над столом, что последние капли шампанского брызнули на скатерть и на грудь мсье Шарло, украсив золотыми искрами его белый бант[21].

За столом снова наступило необычайное оживление, все стали чокаться, хваля хозяйский тост. Дамы поспешно заедали вино изюмом и сушеными абрикосами, мужчины решительно налили себе по второму бокалу. Всем было действительно весело и легко.

Мадам Шарло, очень изящная сорокалетняя дама в несколько смелом для ее лет туалете, с восхищением посмотрела на своего супруга и проговорила: