Соблазнение монаха - [6]

Только не надо думать, что Падишах не знал о мучивших девочку вопросах. «Перебесится — мука будет, — думал он, — я сам такой был, а теперь ничего, живу».

«Мир жесток, — думал Падишах, — и надо, чтоб она знала, что не все и не всегда будут отвечать на ее вопросы».

Теперь Падишаху донесли, что Сарина и ее подружки, и их дружки отправились, нарядившись в свои лучшие платья и захватив с собой корзины с едой. «Пусть идут, — думал Падишах, — надо отправить пару одеял старикам». И он распорядился, чтобы родителям Садая выдали по два одеяла, ковру и новому видеомагнитофону. «Пока Садай там, я свободен», — думал Падишах, придавая слову «свобода» некий незнакомый мне оттенок. Что он имел в виду? Свободу от мыслей? Или свободу от дочери?

Поэтому Сарина обрадовалась, когда впервые увидела Томаса. Наконец-то ей удалось преодолеть себя и прийти сюда. Если бы Томас был семи пядей во лбу, которые росли из него и загибались рогами, если бы имел мохнатый хвост или отвисшие губы, она все равно полюбила бы его. Любовь жила внутри нее, но Томас представлял собой довольно молодого человека, худого, вытянутого и — настоящего великана (что касается его мыслей), и — странное дело! Сарина не полюбила его.

Быстрым движением откинув темные волосы с лица (Сарина ходила с распущенными волосами, как когда-то — ее мать; матери не было у Сарины, но это значит, что кровь текла в ней, и не только Падишахова. А кое-что осталось от тихой женщины и пылкой любовницы — женщины вынуждены совмещать и то, и это), она подошла к монаху — хотя ему полагалось подходить к ней — и сказала:

— Я — Сарина.

Она хотела сказать: «Я — Сарина, дочь Падишаха», но вышло: «Я — Сарина».

— Я знаю, — сказал монах и улыбнулся, — ты очень похожа на своего отца.

3. САРИНА У ТОМАСА

Он оказался совсем не злым. С ним можно было поговорить о чем угодно. Почему-то влюбленные упирают именно на этот факт — «С ним (или с ней) можно что хочешь говорить!» — когда характеризуют предмет своей любви. Да выйди на улицу и говори о чем угодно! Хоть с кем можно поговорить о чем угодно, хоть — с трамвайным попутчиком: «Здрасьте!» «Цены сегодня падают…» «Как это — падают???..» «А так!!! Падают и бьют всех по головам.» «До свидания!» «Какой приятный попутчик!» (Дома — жене.) «Какие коты умные пошли! Я ему: „Цены падают!“ А он — „Мур-р! Да-а!“» (Тоже дома. Второй жене.) Мясо тем отличается от любви, что бывает мертвое и живое. А любовь — только живая? Или — только мертвая? Сарина замучила Томаса своими философскими, понятными только ей одной, вопросами. Где истина? Как ее найти? Очень трудно ответить на вопрос, если истина внутри тебя. Томас молчал. Сарину раздражали его ответы: «Не знаю» или — молчание; и она говорила одна, не прерываясь на то, чтобы его спросить. Какой смысл спрашивать, если ответ не ясен?

Поэтому Томас молчал и принялся разглядывать Сарину. Кроме того, что он был монах, он был мужчина — то есть другой человек. Он впервые видел девушку, которая не нуждалась ни в ком, и тем не менее пришла сюда и говорила не столько с ним, сколько — около него. Сарина поставила Томаса в тупик. Это иногда бывает даже с такими мужчинами, как Томас. Он хорошо знал ее отца и ее деда — они вместе начинали жить в этой стране, даже их дома — монастырь и падишаховый дом (об этом я расскажу позже) — были построены одним архитектором и по одному проекту. Но дом, как собака, имеет свойство приобретать лик того человека, который в нем находится. Если дом Падишаха расползся в стороны, как лежащий на кровати домовладелец, и расслабился донельзя — многочисленные комнатки внутри и снаружи, перегородочки, ненужная роскошь, то дом монаха представлял собой образец рационального использования пространства. Прямо из комнаты, что напротив выхода (газетчики любят этот штамп — «что напротив выставки» или — «дом, что рядом с домом») на втором этаже, шел коридорчик, и из него — две дверцы. Одна вела в сад — по мелкой крутой лестнице, через арку и ступеньки крыльца. Да что там — сад! Круто сказано! Пара кустов можжевельника, привезенные монахом еще с родины — он их очень любил; несмотря на то, что можжевельник не цвел, как кипарис или магнолия, куда — в чашку цветка — зарываешь свой нос, и воздух вокруг становится магнолиевым — мохнатые веточки рассекали его пальцы, когда он прикасался к ним, а твердый ствол шуршал своей кожурой-корой и рассказывал далекие истории, когда монах наклонялся и окапывал куст.

Он был уже стар. Пятьдесят восемь лет — не шутка. Против девятнадцати. Но, если встречаются два человека, они равны, независимо от возраста и положения, если, конечно, хотят этого равенства. А Сарина в свои девятнадцать лет забивала монаха глупыми вопросами, на которые он давно нашел ответ — так давно, что забыл, какой ответ должен быть. Сарина же, наоборот, искала. Поэтому ему хотелось, чтоб она ушла. Страсть к познанию не всегда полезна, особенно, если дело касается мужчины и женщины.

Но Сарине было наплевать на эти условности. Она впервые почувствовала себя свободной. Никто не стоял над душой, не выклянчивал любви (а Сарина считала, что папа выклянчивает любовь — она его и так любит, что еще?). Никто не прогонял ее и не звал остаться. Конечно, она бы предпочла, чтобы монах звал ее — все мы хотим обожания; чтобы нас закидывали цветами, лепетали нежные речи, а когда приходит обожание, становится так скучно, что не знаешь, куда бежать.