Соблазнение монаха - [5]

— Так, значит, он не идет ко мне? — задумчиво повторила Сарина. — Тогда я пойду к нему! — (блестяще повторив фразу «Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе», с той лишь разницей, что Сарина эту пословицу не знала.) Этот разговор, незначительно меняясь, повторялся уже раз семь или восемь, так что Садаю надоело объяснять, что монах не ходит туда, куда его зовут, а ходит туда, куда ему, монаху, угодно. «Вот настоящая власть, — думала Сарина, — это тебе не под папочкину дудку плясать! Того нельзя, туда — посторонним ход запрещен…» Все (и Садай, и Глора, и даже Аман — а, может быть, он в большей степени, чем другие — Аман любил Сарину, но любил не так, как любят монахиню или женщину — Аман был подданный и ниже Сарины ростом — двойное препятствие) понимали, что Сарину тянет к монаху. Неизвестное всегда притягивает, пока не становится знакомым. В любви больше познания, чем в алгебраической машине или целом курсе лекций, и это познание всегда кончается, как звонок, извещающий о конце «пары» (студенческий термин).

Садай тоже любил посмотреть на стены монастыря. Они навевали на него покой и свободу. Но если в обществе свобода заключена в монастырях, то есть является чем-то незначительным и мелким на фоне протянувшихся дорог, выгнувшихся строений, то превращается в чужеродное тело, а люди подозрительно относятся ко всему чужеродному. Если я скажу, что свобода и власть — одинаковые понятия, люди меня осмеют. Даже самые забитые знают, что свобода — это нечто такое… непохожее на власть. Сарина же стремилась к свободе, чтобы получить власть. Она хотела владеть мыслями людей, как Падишах владел их телами — люди день и ночь работали на красавицу Сарину и ее папашу — ткали платья, плели кресла и циновки-половики, выращивали овощи и фрукты.

Падишах вернулся с пустой коробкой. Он бегал покормить ручных слоников. Когда он увидел облепиху, вспомнил, слоны любят ягоды. Забыл обо всем на свете и помчался кормить, а так все ноги не доходили — пнешь что-нибудь, а потом — больно. Но если каратисты пинают с целью, то Падишах пинал без цели. Потом мочил ноги в ванне или растирал.

— Сариночка, — сказал он, — я скушал ягоды (слоны Падишаха — мои слоны, — думал сумасброд, — значит, я — это часть слона, а слон съест меня, если я его не покормлю, а если я его покормлю, это такое же удовольствие, как будто ел сам).

Сарина молчала.

— Я пойду, — сказал Падишах и поставил пустую коробку на пол, — я скушал ягоды. Я пойду.

Несчастный отец вышел, думая: «Почему она меня не любит? Слонов купил, таксу купил. Что еще надо? Как ни зайду, эти молодчики сидят и пялятся на меня. Я такой в детстве не был!»

Падишах действительно в детстве такой не был. Как только он вырос, он закрутил с женщинами, и в доме его не видели. А Сариночка все сидела и сидела. Хоть бы убежала куда-нибудь, что ли!

Подсознательно Падишах хотел, чтобы дочери были похожи на него — крутили, гуляли, но умишком понимал, что ничего из этого не выйдет. Старшая убежала с иностранцем, так Падишах ее первый наругал. Падишах был похож на того человека, который держит собаку на цепи и кричит ей: «Беги, беги!» Собака рвется, цепь не пускает, а человек все сильнее кричит, вместо того, чтобы отвязать цепь. Наконец он сдыхает от ярости, что собака не слушает его, или собака его кусает, или выходит жена и говорит: «Иди домой, что ты тут прыгаешь», и он идет домой и думает, и недоумевает. Думанье тем отличается от мысли, что мысль кого-то освобождает.

Но Падишах принял меры. Чтобы Сарина не сбежала (при слове «иностранец» Падишах вздрагивал), он приставил к ней Садая, а родителей Садая запер в подвал и сказал им там жить. «Так-то надежнее, — думал Падишах. — Сариночка сбежит, опять же этот идиот здесь, он сбежит или поможет ей — так его родители тут». Падишах приказывал хорошо кормить родителей и дважды в день выводить на прогулку. Положа руку на сердце, кто бы из нас отказался от таких условий? И Садай хорошо ценил это и хорошо служил. Каждый вечер, как только Сарина заснет, он приходил к Падишаху и докладывал ему, как Сариночка себя вела.

Выражалось это так. Садай стоял навытяжку, а Падишах бегал вокруг него и говорил: «Ну-у, как Сариночка?.. Вот в детстве она была шаловливая…» — и шли воспоминания из детства, когда Сарина укусила Падишаха за палец, когда тот хотел в шутку отнять у нее игрушку. «Как собачка! — восхищался Падишах. — Цап! И кровь пошла!» И он показывал Садаю то место на руке, куда Сарина его укусила. Садаю никогда не удавалось даже вставить слово, как Сарина… «Знаю, знаю! — махал руками в золотых перстнях Падишах. — Знаю!!! Все знаю! Я — отец! Что сказала — знаю, как посмотрела — ведаю!.. Я — оте-е-ец!»

Поэтому Падишах утомлял Сарину. Стоило ей открыть рот, как он кричал «Помнишь?.. Дедушка упал с алебастра? Вспомни, вспомни! Тебе годик было. Или два?.. Два! Точно! Два!» Сарина хотела сказать, что она одинока, что ее мучают вопросы: «Как жить дальше? Кого любить?» Но Падишах орал: «А дедушка? Помнишь дедушку?.. Велика-а-ан!» Так — на примерах отцов — Падишах воспитывал дочь. Что ж удивляться, что у Сарины появилась железная воля (наслушавшись о похождениях отца и братьев отца, и правнуков того деда, который в пятницу после обеда сбил — что бы вы думали? Фигуру «Падишах» в падишаховых городках!), которую она закалила, слушая отца — невозможно не заснуть под его бредни, и Сарина крепилась и воспитывала силу воли.