Собачья школа - [13]

— Любишь кататься? Любишь?

Пес отворачивался к окну, словно знал все, что крылось за этим вопросом и это «всё» ему не нравилось.

Ехали к кринице, лесному колодцу, обнаруженному однажды отцом у подножья крутого взгорка, поросшего чистым сосняком, где они брали упругие кровяно-молочные рыжики и поздние последние маслята. Криница так и называлась — Осенняя криница. Пашка сначала указывал на дорогу, но, уяснив место назначения, Бурхан отказался от его услуг и повел машину совсем другой, незнакомой Пашке дорогой, вернее, насыпью будущей дороги, малоезжеи-ной, с галькой и булыжниками, с крутыми голыми откосами. Оказалось, что Бурхан знал и криницу, Вдовинский ключ, как называл он ее, и бывал там и этим летом.

— Там надо бывать осенью, — сказал Пашка. — Вы были вместе?

— Да, — сказала Наталья. — Но он знал ее раньше. Он привез нас туда сам. Я даже удивилась тогда.

— Понятно, — сказал Пашка. — Криница ничья, можно приезжать кому не лень. На машине это быстро. Автотуризм и все такое..,

— Не заводись.

Она хотела сказать еще что-то, но машина в это время резко накренилась и нырнула по крутому съезду с насыпи вниз, на лесную дорогу, такую узкую, что ветки захлестали по стеклам, зашуршали по дверцам, и Бурхан нервно загмыкал: гм! гм! — будто ему самому было больно. Колея была глубокой, вымытой, и на выбоинах они несколько раз черпанули редуктором, и каждый раз Бурхан оглядывался на оставленную борозду, и Пашка видел все его лицо — спокойное и жесткое.

Наконец машина выехала на длинную поляну. С одной стороны ее ограждала густая шеренга сосновых насаждений, уже высоких, но выглядевших кустами на фоне старого бора, с другой — узкая болотина с черными елочками и робкими пожелтевшими березками, а с севера — все та же дорожная насыпь, высокая и голая, с бетонными опорами недостроенного моста. В узком западном углу поляны, чуть ниже песчаного обнажения, и таилась Осенняя криница..

Каждый год поляну кто-то старательно выкашивал, подсевал клевера, тимофеевку, костер сибирский, дикие луговые росли сами собой, и теперь густая отавка поднялась такой кудрявисто-плотной, что, казалось, пружинит под ногой. Сверчали кобылки, сухо трещала саранча, в березняке кричала сойка, по-деревенски — кукша, птица поздняя.

Пашка выпустил Кармыша, но тот бегать не захотел, запахов нужных ему здесь не было, наверное, уселся и пристально наблюдал, как Бурхан протирал чистой тряпицей стекла и бока машины. Черный лак и никель на ней сверкали слишком ярко и неуместно. Наталья спустилась к кринице и там преувеличенно громко ахала и фыркала.

Пашке не нравилось, что Бурхан и здесь, на поляне, сразу сделался хозяином. Он молчал, ничего не говорил, не командовал, и от этого делался хозяином еще больше. Буднично достал из багажника Пашкин рюкзак, откинул его, потом достал портфель, старый, с двумя большими пластинами замков и синей изолентой на ручке, нашел там же круглый, уже знавший пламя костров котелок, топор в кирзовом чехле, таганок, два складных туристских стульчика с ремнями вместо полотна, тюк брезента, посмотрел сквозь очки на Пашку, молча сгреб всё своё под мышки и потащился к Наталье.

Пашка вытряхнул из рюкзака телогрейку и шапку и вдруг разом понял, что ничего из задуманной дрессировки у него не получится: неподвижную одежду пес трогать не станет. Он достал из кармана брусочек плавленного сыра, отломил уголок, заглянул в бумажку, прочитал «зетцен!», и когда Кармыш сел, отдал ему угощение. Кусочек показался псу слишком маленьким, и он тут же потянулся к бруску.

— Зетцен!

Пес сел.

— Вот так-то!

Пашка поднял шапку, повертел — она была старой, линялой, ость почти сплошь вылезла, обнажив редкий голубоватый подшерсток — лихо, должно быть, выглядел в ней отец! — ханыги в лучших ходят.

— Кармыш! — Пашка дал ему понюхать шапку, — Траген!

Пес лениво пошел и принес кинутую поноску. Видимо, сильный застарелый запах пота не понравился ему, потому что он брезгливо бросил шапку Пашке под ноги и отвернулся.

— Молодец. Хорошо. На! Нээмэн.

Пес жадно слизнул сыр.

— Траген!

Пес знал свое дело. Но ни разу не поспешил, не рванулся, не обрадовался работе, и это портило Пашке настроение.

Он положил пса, сам улегся рядом и стал гладить теплую собачью голову, приглаживать уши и почесывать горловину. Кармыш просто терпел эту явно неприятную ему процедуру, смотрел на Пашку со смиренной холодностью: дескать, гладь, издевайся, тебе можно — ты человек, я — пес, мне предназначено покоряться тебе, и я покоряюсь, только не заигрывайся: ты же видишь, что я сильнее и умнее тебя, и, вашу человечью породу знаю: вы злобные и несправедливые, а главное — трусливые. Ведь ты же трус. Ты боишься меня. И Пашка вынужден был согласиться: да, я пока боюсь тебя. Но только — пока. Я тебя приручу, я научу тебя понимать меня, а не команды на твоем гавкающем немецком. Мне очень нужно, чтобы меня понимали. Не слова, а меня. Люди этого не хотят, а может быть, не могут. Каждый слишком занят собой. Каждый воображает себя центром вселенной. Каждый хочет, чтобы его понимали и прощали, а сам... И я такой же. Все одинаковые. И потому вечно воюют друг с другом. А ты не человек, ты — природа. А природа не воюет. Природа просто живет. Конечно, ты не трава вот, не муравей, ты понимаешь боль и ласку, но ты не понимаешь, что такое горе и счастье. Ты знаешь, каким я хочу чтоб ты стал? Я хочу, чтобы ты был, но чтобы тебя как бы и не было. То есть ты должен возникать из небытия в любую секунду, когда мне этого захочется, когда надо почувствовать рядом кого-то, кто весь внимание, послушание и повиновение. Главное — понимание. А свободный и самостоятельный ты мне не нужен, иди в лес и живи волком. Пес долго смотрел на лес, раздумывал, потом повернулся к Пашке, и глаза у него были теперь светло-карие, а не крыжовниковые, как раньше. Ладно, я буду притворяться таким, каким тебе хочется видеть меня. Но ты же всегда будешь знать, что я притворяюсь. Выходит, что не только взрослым, по и тебе правда не нужна, нужна видимость. Странное у тебя, человека, понимание дружбы. Пашка хотел возразить, но не успел собраться с мыслями — от криницы его позвал звонкий, похожий на материн голос Натальи. Оклики разделялись длинными паузами, гораздо более длинными, чем это нужно, чтобы перевести дух, значит, там велся какой-то очень важный разговор, и Наталье требовалась помощь.