После ужина я поспешил нырнуть под одеяло, а Федька, как назло, никак не ложился.
Наконец он погасил свет и под ним заскрипела кровать.
Затаив дыхание, жду, когда зазвучат знакомые рулады. Потом потихоньку поднимаюсь и тихо-тихо сползаю с дивана, боясь неосторожным движением разбудить Федьку.
И вот я стою над ним, лежащим навзничь на спине. Вижу его раскрытый рот, две ноздри, нацеленные прямо на меня. Раскрываю кулек и щедрой рукой посыпаю Федькин нос. Затем одним прыжком бросаюсь на диван.
На миг в комнате наступает могильная тишина. Потом словно взорвалось что-то — это начинает чихать Федька. Да как!.. Чихал Федька до самого утра.
Наши хозяева обитали в проходной, намного большей, чем наша, комнате. В ней стоял круглый, покрытый скатертью стол, дубовый шкаф, пузатый буфет и кровать такой необъятной ширины, что на ней, казалось, мог бы разместиться весь наш восьмой «В». Кровать тоже была из дерева, на толстенных слоновьих ножищах, с высокими резными спинками. На ней громоздились горой перины, подушки и подушечки в бессчетном количестве.
Эта пышная гора напоминала мне Домну Даниловну, нашу хозяйку.
У себя дома, в комнате, особенно по утрам, Домна Даниловна ходила преимущественно в одной сорочке: ей всегда было жарко. Капельки пота обильно орошали ее круглое, как блин, лицо, и она поминутно вытиралась полотенцем, как после бани.
В первые дни, видя хозяйку в таком облачении, я смущался и, опустив глаза, старался побыстрей прошмыгнуть мимо нее. Но со временем привык и перестал обращать внимание.
Муж Домны Даниловны, Иван Иванович, маленький и тщедушный, выглядел подростком рядом со своей могучей половиной, которую неизменно называл Домной Даниловной и обращался к ней только на «вы».
Хозяин наш был железнодорожником. Домна Даниловна считалась домохозяйкой, хотя ближайшая соседка, как-то поссорившись с ней, обозвала ее спекулянткой и ведьмой.
Что касается ведьмы, точно не знаю, а вот насчет спекулянтки, то тут соседка не очень погрешила против истины. Домна Даниловна частенько шастала по магазинам, доставала разные товары, а потом перепродавала их на базаре из-под полы.
Но прибытком этим она не удовлетворялась и выискивала все время новые источники обогащения. На ее дворе появлялись то свиньи, то кролики, то куры или гуси, которых она выкармливала для продажи. Вся эта живность требовала немалого внимания, и Домна Даниловна постоянно вызывала на помощь меня и Федьку.
Мы секли для корма свиньям тыкву и свеклу, чистили хлев и курятник, рвали траву для кроликов. Только придешь, бывало, из школы, только раскроешь учебник, а Домна Даниловна тут как тут:
— Ребятушки, кто из вас поможет картошечку в погреб снести? А ну-ка, кто самый быстрый?
Я смотрю на Федьку, Федька — на меня. Нам обоим страх как не хочется ставить рекорды быстроты транспортировки картофеля. Но разве от Домны Даниловны отвертишься?
Восемь здоровенных мешков ожидают нас возле погреба. Даже Федька не может ни одного приподнять, как ни силится. Приходится переносить картошку ведрами.
— Чтоб они у нее посдыхали! — тихонько ругается Федька, имея в виду свиней.
Я ношу молча. Таскаю — аж чуб взмок! «Может, хоть поужинать даст досыта», — утешаю себя. Говорю об этом и Федьке.
— Как же, разевай рот пошире! — сердито отвечает Федька.
Наша хозяйка почему-то уверена, что сытый желудок и наука — вещи диаметрально противоположные. Возможно, это от убеждения, что знания, как и пища, помещаются в желудке; следовательно, чем меньше мы будем есть, тем больше места останется для знаний.
Об этом она нам, понятно, не говорит, но мы и сами догадываемся по тем мизерным, нищенским порциям, достающимся нам на завтрак, обед и ужин.
Вот Домна Даниловна разливает по тарелкам суп. Тарелки такие мелкие, что и ложку не утопишь, а она следит, как бы, упаси бог, не перелить.
— Ешьте, ребятушки, ешьте да поправляйтесь, — вздыхает она, растроганная собственной щедростью.
Вот кладет нам на тарелки по махонькому обжаренному кружочку:
— Мясо-то нынче кусается. Но мне для вас ничего не жаль.
То, что она называет котлетками, — с пятачок. Воробью раз клюнуть.
А тут затеяла пироги печь. Смачный запах сочится по комнатам, и мы с Федькой глотаем слюнки. Смотрю в учебник, а перед глазами вместо параллелепипеда — пирожок. Румяный, из сдобного теста и желтком сверху смазанный. Трясу головой, зажмуриваю глаза — не помогает, пирожок еще заманчивей становится!
Обалдело смотрю на Федьку, а он уже не в учебник, в раскрытые двери уставился. Ноздри у него ходуном ходят и в глазах хищные огоньки горят.
— Приеду домой, закажу пирогов напечь, — говорит он, не оборачиваясь. — Все сам поем!
Наконец, когда нам кажется, что дальше терпеть невозможно, к нам в комнатушку вплывает хозяйка. Ее круглое лицо лоснится, словно тоже смазанное желтком, в руке тарелка с двумя пирожками-крохотульками.
— А ну-ка, ребятушки, отведайте!..
Пожалуй, еще долго нам лакомиться бы ее пирожками, не выручи нас козел.
Городок, в котором мы учились и жили, был поистине козьим царством. Легионы коз бродили по улицам и переулкам, выщипывая траву и обрывая листья. Куда бы ты ни направился, обязательно натыкаешься на козу. Коз было тьма-тьмущая, а вот козлы наперечет. В нашем углу, например, не было ни одного. Но это и не удивительно: от козы молоко и козлята, а от козла какой толк?
