Сны Эйнштейна - [19]
Поскольку для торговли нужно временно объединяться, таковая между городами не ведется. Слишком велики расхождения между ними. Если пересчитать тысячу швейцарских франков в Берне займет десять минут, а в Цюрихе один час, то как могут эти города иметь общие дела? Соответственно, каждый город существует сам по себе. Каждый город как остров. Каждый город вынужден выращивать свои сливы и вишни, разводить свой крупный рогатый скот и свиней, строить свои собственные фабрики. Каждый город должен обходиться собственными силами.
Бывает, в городе объявляется пришелец из другого города. Чувствует ли он себя сбитым с толку? На что требуются секунды в Берне, занимает часы во Фрибуре и дни в Люцерне. Пока в одном месте упадет лист, в другом распускается цветок. Пока в одном месте громыхнул гром, в другом полюбили друг друга двое. Пока мальчик вырастет в мужчину, капля воды успевает стечь по оконному стеклу. Но нет, путник даже не подозревает о подобном разнобое. Перемещаясь из одного пространства времени в другое, его тело приноравливается к местному движению времени. Если каждый толчок сердца, каждый мах маятника, каждый взмах крылом баклана согласованы между собой, то откуда путнику знать, что он перешел в другой временной режим? Если иноходь человеческих желаний так же согласуется с зыбью на пруду, то откуда ему знать, что вокруг что-то не так?
Только связавшись с городом, который он оставил, путник осознает, что вступил в иную область времени. Тогда-то он узнает, что за время отсутствия его швейная мастерская невероятно процвела и расширилась, что его дочь давно выросла и уже состарилась, а может, и то, что соседская жена допела песню, которую пела, когда он выходил из ворог. Тогда-то путник понимает, что он изгой — но месту и во времени. В родной город такие уже не возвращаются.
Некоторым очень нравится жить обособленно. Они заявляют, что их город главнее всех прочих и незачем налаживать общение с ними. Где глаже шелк, как не со своей фабрики? Где тучнее коровы, как не со своих пастбищ? Где точнее часы, как не из своей мастерской? Такие люди утром, с восходом солнца из-за гор, выходят на балконы и даже не смотрят в сторону городской окраины.
Другие жаждут контактов. Они засыпают вопросами редкого путника, забредшего в их город, спрашивают, где он побывал, и где какого цвета закаты, и какого роста люди, какой величины звери, и на каких языках говорят, и как ухаживают, и что изобретают. Со временем кто-нибудь из любопытствующих решает увидеть все собственными глазами, узнать жизнь других городов, он уезжает и становится путником. Он не вернется.
Этот мир привязанного к месту времени, мир обособленный, делает жизнь чрезвычайно разнообразной. Ведь раз города не сливаются, жизнь может развиваться на тысячу ладов. В одном люди живут кучно, в другом порознь. В одном одеваются скромно, в другом не одеваются вообще. В одном оплакивают врагов, в другом не имеют ни врагов, ни друзей. В одном ходят пешком, в другом ездят в экипажах замысловатой конструкции. Этим далеко не исчерпывается разнообразие областей, удаленных друг от друга всего на сто километров. Прямо за горой, прямо за рекой лежит другая жизнь. Но эти жизни не находят общего языка. Эти жизни ничем не делятся. Они ничему не учатся друг у друга. Богатства, какие доставляет обособленность, ею же самой и глушатся.
22 июня 1905 г
В гимназии Агассиса выпускной день. На мраморных ступенях стоят сто двадцать девять мальчиков в белых рубашках и коричневых галстуках и вертятся на солнце, директор школы оглашает их имена. На лужайке перед школой, глядя в землю, нехотя слушают родители и родственники, дремлют на стульях. Выступающий от имени выпускников монотонно бубнит свою речь. Он вяло улыбается, когда ему вручают медаль, и после церемонии забрасывает ее в кусты. Никто его не поздравляет. Мальчики, их матери, отцы, сестры еле тянутся к домам на Амтхаусгассе и Арштрассе либо к скучающим скамейкам у Банхофплац, пообедав, остаются сидеть, играют в карты, убивая время, дремлют. Воскресная одежда складывается и убирается в ящик до следующего раза. В конце лета некоторые мальчики определятся в университеты Берна или Цюриха, другие пойдут в отцовское дело, третьи отправятся искать работу в Германии или Франции. Эти шаги делаются с полным безразличием, механически, подобно раскачиванию взад-вперед маятника, или как в шахматной партии, где каждый ход — вынужденный. Ибо в этом мире будущее — постоянная величина.
Это мир, в котором время не течет, обтекая событие. Напротив, время — структура жесткая, с хребтом, протянувшаяся в бесконечность спереди и сзади, превращающая в окаменелость как будущее, так и прошлое. Каждое действие, каждая мысль, каждое дуновение ветра, каждый перелет птиц раз и навсегда предопределены.
В репетиционном зале Штадттеатер балерина пробегает по сцене и взмывает в воздух. Она повисает на мгновение и опускается на пол. Saut, batterie, saut (батри (па в балете), прыжок (франц.)). Ноги скрещиваются и трепещут, руки образуют разомкнутый свод. Сейчас она готовится к пируэту: правая нога уходит назад на четвертую позицию, толчок, посылом рук ускоренное вращение. Она сама точность. Часовой механизм. Танцуя, она думает, что могла бы продлить полет в прыжке, но ей не дано летать, потому что ее движения не принадлежат ей. Действия ее тела относительно плоскости пола и пространства предопределены до миллиардной доли дюйма. Тут нет места полету. Полет свидетельствовал бы о некотором непорядке, между тем непорядок исключается. И поэтому она обегает сцену с обреченностью часового механизма, непредсказанных прыжков не делает, вызова не бросает, ногу опускает точно на меловую черту и даже не мечтает решиться на неположенные кабриоли.
В романе «Друг Бенито» Алан Лайтман пристально, словно под микроскопом, рассматривает продольный срез жизни Беннета Ланга, физика-теоретика, выросшего в послевоенной Америке. Внимание! Сохранена авторская орфография и пунктуация!
Алан Лайтман — писатель, чей, условно говоря, «роман» «Сны Эйнштейна» произвел истинную сенсацию во всем мире. Жанр этого произведения не поддается определению. Автор, известный ученый-физик, именно за счет своего, мягко говоря, нетрадиционного восприятия литературы, сумел создать нечто, неподвластное даже изощренному авангардизму Павича, Маркеса и Льосы.Однажды «средний благополучный американец» вдруг осознал, что ПОЛНОСТЬЮ УТРАТИЛ ПАМЯТЬ…Однажды обычный «тинейджер компьютерного поколения» внезапно стал свидетелем трагедии великого философа древних Афин…Перед вами — «двуслойный» роман, в котором реальность и фантасмагория, трагедия и гротеск легко и естественно переплетаются в единое целое.ТАКОГО Лайтмана вы еще не знали.Прочитайте — и узнаете!
…Я не помню, что там были за хорошие новости. А вот плохие оказались действительно плохими. Я умирал от чего-то — от этого еще никто и никогда не умирал. Я умирал от чего-то абсолютно, фантастически нового…Совершенно обычный постмодернистский гражданин Стив (имя вымышленное) — бывший муж, несостоятельный отец и автор бессмертного лозунга «Как тебе понравилось завтра?» — может умирать от скуки. Такова реакция на информационный век. Гуру-садист Центра Внеконфессионального Восстановления и Искупления считает иначе.
Сана Валиулина родилась в Таллинне (1964), закончила МГУ, с 1989 года живет в Амстердаме. Автор книг на голландском – автобиографического романа «Крест» (2000), сборника повестей «Ниоткуда с любовью», романа «Дидар и Фарук» (2006), номинированного на литературную премию «Libris» и переведенного на немецкий, и романа «Сто лет уюта» (2009). Новый роман «Не боюсь Синей Бороды» (2015) был написан одновременно по-голландски и по-русски. Вышедший в 2016-м сборник эссе «Зимние ливни» был удостоен престижной литературной премии «Jan Hanlo Essayprijs». Роман «Не боюсь Синей Бороды» – о поколении «детей Брежнева», чье детство и взросление пришлось на эпоху застоя, – сшит из четырех пространств, четырех времен.
Hе зовут? — сказал Пан, далеко выплюнув полупрожеванный фильтр от «Лаки Страйк». — И не позовут. Сергей пригладил волосы. Этот жест ему очень не шел — он только подчеркивал глубокие залысины и начинающую уже проявляться плешь. — А и пес с ними. Масляные плошки на столе чадили, потрескивая; они с трудом разгоняли полумрак в большой зале, хотя стол был длинный, и плошек было много. Много было и прочего — еды на глянцевых кривобоких блюдах и тарелках, странных людей, громко чавкающих, давящихся, кромсающих огромными ножами цельные зажаренные туши… Их тут было не меньше полусотни — этих странных, мелкопоместных, через одного даже безземельных; и каждый мнил себя меломаном и тонким ценителем поэзии, хотя редко кто мог связно сказать два слова между стаканами.
Пути девятнадцатилетних студентов Джима и Евы впервые пересекаются в 1958 году. Он идет на занятия, она едет мимо на велосипеде. Если бы не гвоздь, случайно оказавшийся на дороге и проколовший ей колесо… Лора Барнетт предлагает читателю три версии того, что может произойти с Евой и Джимом. Вместе с героями мы совершим три разных путешествия длиной в жизнь, перенесемся из Кембриджа пятидесятых в современный Лондон, побываем в Нью-Йорке и Корнуолле, поживем в Париже, Риме и Лос-Анджелесе. На наших глазах Ева и Джим будут взрослеть, сражаться с кризисом среднего возраста, женить и выдавать замуж детей, стареть, радоваться успехам и горевать о неудачах.
«Сука» в названии означает в первую очередь самку собаки – существо, которое выросло в будке и отлично умеет хранить верность и рвать врага зубами. Но сука – и девушка Дана, солдат армии Страны, которая участвует в отвратительной гражданской войне, и сама эта война, и эта страна… Книга Марии Лабыч – не только о ненависти, но и о том, как важно оставаться человеком. Содержит нецензурную брань!
«Суд закончился. Место под солнцем ожидаемо сдвинулось к периферии, и, шагнув из здания суда в майский вечер, Киш не мог не отметить, как выросла его тень — метра на полтора. …Они расстались год назад и с тех пор не виделись; вещи тогда же были мирно подарены друг другу, и вот внезапно его настиг этот иск — о разделе общих воспоминаний. Такого от Варвары он не ожидал…».