Человек отрывается от коробок и выглядывает в окно. Далеко на востоке поднимается шпиль церкви, легкий и хрупкий. Освещение меняется — по солнцу проходит облако. Потом солнце снова выглядывает, и комнатку заливает свет.
Человек опускает жалюзи, но не закрывает их пластинки. Полосы света скользят по стенам на пол. Он возвращается к коробкам и распаковывается. Связка ключей. Выцветшая фотография молодой женщины с темно-рыжими волосами. Два старых письма от Джона. Эти предметы он аккуратно кладет в выдвижной ящик. Почти во всех коробках — книги. Он кладет их штабелями у стены, на руках ходят бицепсы. В комнате становится темнее — еще одно облако закрывает солнце, потом светлее, снова темнее.
Теперь он лежит на мягком диване в углу. Начинает писать. Пишет на стопке белой бумаги, неровными строчками со странными знаками, математическими символами. В дверь стучат, но он не слышит. Ему представляются искривленные поверхности, они приближаются, становясь все отчетливее, все детальнее. Он рассчитывает, мысленно представляет, а в комнате тем временем то светлеет, то темнеет, и солнце медленно проползает по полу.
Доктор Ланг, позвольте мне еще раз заметить, что мы рады видеть вас в нашем колледже, говорит ректор. Беннет улыбается. Ректор, историк, человечек маленький, но длинный, с тонкой трубчатой шеей, выпирающей далеко из воротника. Глаза у него близко посажены. Манера поведения — как у животного, привыкшего к темноте и сырости.
Прекрасная дисциплина — физика, говорит ректор. Прекрасная. И у нас в Леоминстере прекрасный физический факультет. Беннет кивает и остается стоять. Ректор предлагает новому преподавателю лакричную конфетку из вазочки на столе. Беннет кладет ее себе в карман. Баскетбол любите? спрашивает ректор. Беннет пожимает плечами.
Прекрасный физический факультет у нас в Леоминстере, повторяет ректор, перебирая карандаши. Ланг, вы понятия не имеете, чего стоит удерживать на плаву колледж вроде нашего. Гарвард или Йель — эти живут на собственном жиру, на своей раздутой репутации, им в сундуки все время капают денежки. Самодовольные сукины сыны. Но маленький честный колледж, такой, как Леоминстер, должен постоянно доказывать свою безупречность. Ректор замолкает, внимательно изучая Беннета, будто решая, разбирается ли тот вообще в чем-нибудь, кроме физики. В этот самый момент ректор роняет карандаши на пол. Салли, громким плаксивым голосом зовет ректор. В дверях появляется женщина. Ректор на нее смотрит, подыскивая слова. Салли, не сходите ли вы к «Сейблзу» и не заберете ли мои рубашки? Разумеется, профессор Креймер, отвечает секретарша. И проверьте, чтобы там их не перекрахмалили, как в прошлый раз, добавляет ректор.
Кажется, он о чем-то сосредоточенно думает. Проходят минуты, а может быть, всего лишь секунды. Потом он спрашивает у Беннета: вы знакомы с работами Арнольда Скалапино? Конечно, отвечает Беннет. Вы знаете, что профессор Скалапино работает в нашем колледже, говорит ректор. Может быть, поэтому вы и приняли наше предложение. Тонкие губы ректора расплываются в довольной усмешке. Беннет смотрит в пол. Ему хочется только закончить с распаковкой вещей и подготовиться к первым занятиям, до которых всего три дня. У нас тут небольшая проблема со Скалапино, продолжает ректор. Он уже десять лет ничего не публикует.
Беннет отлично знает историю публикаций Скалапино — она тоже часть легенды. Скалапино не публикуется. Ученые подозревают, что Арнольд Скалапино проводит массу вычислений, но ему, очевидно, претит записывать результаты. Фактически вся репутация Скалапино держится на двух заметках из протоколов конференций — в 1959 и 1965 годах. На каждом из этих собраний физик-затворник показывался неожиданно, делал краткий и блестящий доклад и исчезал. Каждый его доклад, записанный восхищенными учениками и тщательно изучаемый в последующие годы, менял направление целой отрасли физики. Небольшая сноска во второй заметке выросла в нечто, названное впоследствии квантовой нестабильностью Скалапино. Что больше всего бесило — обе работы Скалапино намекали на дальнейшие, недоказанные результаты, революционные идеи, уже, возможно, просчитанные и запрограммированные на мятых клочках бумаги, которые валяются где-то в кабинете автора. Или не валяются. Самому Скалапино вопросов задавать не удавалось. Он не подходил к телефону.
Мы его взяли на работу десять лет назад, говорит тихо ректор, скаля желтые зубы. Он приходит в колледж раз в неделю, проводит семинар и исчезает. В комитетах не участвует. И ни одной вообще работы не представил. Этот хитрый жулик нас всех обдурил. Как-то он уговорил проректора назначить ему самый высокий в колледже оклад и не представил даже маленькой статьи. Кого он из себя строит?
Ректор втягивает голову в плечи, потом еще понижает голос, почти до шепота, до шипения. Ланг, вы понимаете, что могла бы значить для Леоминстера Нобелевская премия, какие бы вклады на нас посыпались?
А Скалапино все еще работает? спрашивает Беннет. Ему же теперь пятьдесят? Ректор прищуривается. Не важно, работает он или нет. Что вы хотите сказать? спрашивает Беннет. Все в ящиках с папками, говорит ректор. У него там в этих папках двадцать лет неопубликованных работ. Беннет потрясен. Двадцать лет работы Скалапино — если это действительно так — могут перевернуть вверх дном всю современную физику. Результаты первого десятилетия, возможно, уже переоткрыты, но результаты последних десяти лет могут быть полностью неизвестны. Беннет даже представить себе такого не может. Он садится — впервые за все время разговора.
