— Ты сейчас говоришь о своем отце?
Габриэль застыл на секунду, а потом отпустил ее руки и натянуто улыбнулся.
— Пошли собираться. Нас ждет ужин.
— У меня есть время переодеться во что‑нибудь более подходящее, чем джинсы?
— Конечно. Я тоже пойду переоденусь.
Ресторан располагался на берегу живописного озера Комо, в котором в этот вечерний час отражались огоньки вилл, похожих на ту, в которой жила Фрэнки, подобно рассыпавшимся слиткам золота.
Их с Габриэлем проводили в отдельный зал наверху, и Фрэнки, разглядывая его роскошную обстановку, не могла не порадоваться, что переоделась во что‑то более подобающее случаю.
Габриэль надел темно‑синий костюм, сорочку на тон светлее и синий в полоску галстук. Он выглядел настолько сногсшибательно, что у нее замирало сердце. Сама Фрэнки выбрала для сегодняшнего вечера коктейльное платье дымчато‑серого цвета, который дополнила кашемировым палантином и туфлями на высоких каблуках. Этот наряд придавал ей немного уверенности в том, что люди, глядя на них, не посчитают ее недостойной такого спутника.
Когда они заняли свои места за столиком, на котором уже стояли напитки, Фрэнки украдкой наблюдала, как Габриэль изучает меню. Он умело скрывал свои эмоции, но она чувствовала, что он над чем‑то размышляет. Может, думал о своем отце? Габриэль не желал затрагивать тему семьи, но Фрэнки так много рассказала ему о своем детстве, посвятив его одного в свои тайны, и считала справедливым, если он немного поделится с ней своим прошлым.
Она видела, как он сжимал челюсти, отчего тонкий белый шрам на его щеке становился более заметным.
— Откуда у тебя этот шрам? — спросила она, сделав глоток вина.
— Этот? — Опустив меню, Габриэль рассеянно коснулся щеки. — Подрался когда‑то.
— И сколько лет тебе было?
Он положил меню на стол и, взяв свой бокал с вином, принялся рассматривать его содержимое.
— Как раз исполнилось восемнадцать. — Габриэль сделал глоток вина и поставил бокал на стол. — Я не люблю вспоминать тот день.
— А с кем ты дрался?
— С отцом.
Фрэнки ахнула.
— Тебя ударил отец?
Взгляд Габриэля стал тяжелым.
— Ага. Моего старика не назовешь отцом года.
— А из‑за чего вы подрались?
— Мне не нравилось то, каким способом он зарабатывает на жизнь, — помолчав, ответил Габриэль. — Я не знал, чем он занимался, пока в день моего восемнадцатилетия он не предложил мне присоединиться к его компании. Отец считал, что я уже взрослый и не стану испытывать угрызений совести по поводу нарушения закона.
— И он ударил тебя, когда ты отказался работать на него? — потрясенно спросила Фрэнки.
— Отец не знает другого языка, кроме насилия. Он пользуется кулаками или нанимает для этого дела других. — Габриэль снова коснулся шрама. — Но да, это его рук дело.
— О, Габриэль… Это ужасно. Мне очень жаль, что у тебя такой жестокий отец. А я еще жаловалась на своего. Прости, что вывалила на тебя все свои проблемы. Ты, наверное, считаешь меня избалованной богачкой, которой ни в чем не отказывали.
Он потянулся к ней и взял ее за руку.
— Тебе незачем извиняться. Я знаю, что твой отец был непростым человеком. Он был добрым и порядочным, но у него имелись свои недостатки.
Фрэнки положила ладонь поверх его руки.
— А он когда‑нибудь бил твою мать?
Габриэль высвободил свою руку и откинулся на спинку кресла.
— У нее время от времени появлялись синяки под глазами, а однажды ей пришлось наложить гипс на руку. Она всегда придумывала, откуда брались эти травмы и ушибы. То она поскользнулась, то ударилась о дверь… Будучи ребенком, я не сомневался в правдивости ее слов. В то время я многое принимал за чистую монету.
— Ты не присутствовал при этих ссорах?
— Мне было всего девять, когда она умерла, поэтому тяжело вспомнить, что происходило за закрытыми дверями. Родители почти не ругались, скорее всего, потому, что мать боялась выводить отца из себя. Ее жизнь была ужасной. У нас не было денег — они появились позже, после ее смерти. Мама делала все возможное, чтобы обеспечить нас, но тяжелый труд ради куска хлеба, забота о четверых детях и муж‑кровопийца не могли не сказаться на ее здоровье.
— Как она умерла?
Его глаза зло блеснули.
— На протяжении долгого времени нам говорили, что она покончила с собой. Но в день моего восемнадцатилетия я узнал правду. Отец накачал ее сильными болеутоляющими, чтобы она не донесла на него в полицию. Никто не заподозрил неладного, посчитав, что она лишила себя жизни, приняв слишком большую дозу лекарств.
На его лицо легла тень, словно он вспоминал тот ужасный день.
У Фрэнки сердце кровью обливалось.
— О, Габриэль… Как это ужасно. Наверное, ты очень переживал из‑за ее смерти. Сколько было твоим братьям и сестре? Они ведь моложе тебя?
— Да. — Он сделал глоток вина, но, когда поставил бокал обратно на стол, выражение его лица снова стало безучастным. — Я не люблю говорить об этом.
— Могу представить, как это больно.
За столиком воцарилась тишина.
— Я до сих пор мучаюсь вопросом, что было бы, вернись я из школы домой пораньше. Может, я смог бы спасти ее. Успеть вызвать скорую.
— Но ты был совсем еще ребенком. В смерти твоей мамы виноват твой отец, не ты.
