Снова три мушкетера - [151]

Их провели в одно из лучших помещений коллегии, где Арамис был представлен магистру. Испанец снова долго и молча рассматривал молодого человека, а затем властно проговорил:

— Оставьте нас одних, сеньоры.

Оставшись с Арамисом с глазу на глаз, магистр спросил:

— Вас зовут д'Эрбле, не так ли?

— Таково мое имя…

— Сеньор, — подсказал Бонавентура, видя, что Арамис ждет его, просто, сеньор. Ваши наставники лестно отозвались о вас, и это привлекло, заинтересовало меня.

Арамис почтительно поклонился.

— Это правда, что вы служили в роте королевских мушкетеров?

— Это правда, сеньор.

— Ну, что же. Святой основатель нашего ордена также носил офицерский мундир, — многозначительно проговорил испанец.

При этих словах магистра Арамис слегка вздрогнул. Его глаза зажглись на мгновение, но тут же молодой человек овладел собой. Это не укрылось от дона Бонавентуры.

«Он, конечно же, честолюбив», — решил иезуит.

— Вы удостаиваете меня слишком большой и незаслуженной чести, сеньор, сравнивая меня, хотя бы и невзначай, со святым Иньиго.

— Иньиго Лопес де Рекальдо-и-Лойола не был святым с рождения, раздельно проговорил испанец, пристально глядя в лицо Арамису. — Он бежал в Наварру, чтобы ускользнуть от рук испанского коррехидора, имевшего основания преследовать его. Он был посажен в Памплоне в тюрьму епископского дворца и рад был бы назваться клириком, чтобы предстать перед более снисходительным церковным трибуналом. К несчастью для Иньиго Лойолы, коррехидор провинции Гипускоп мог доказать, что обвиняемый вел совершенно недуховную жизнь… И тот был передан светскому трибуналу. Видите, господин д'Эрбле — дон Игнатий не был в то время святым.

— Новицию вроде меня не подобает выслушивать непочтительные речи об основателе ордена даже от магистра ордена, сеньор.

— Во-первых, вы уже не новиций. Я наблюдал за вами во время диспута и считаю, что вы созрели для следующей ступени посвящения. Властью, данной мне генералом ордена, я посвящаю вас, господин д'Эрбле. Отныне — вы схоластик. Излишнее самоуничижение такой же грех, как и гордыня.

А во-вторых, — мне позволено говорить то, что я считаю нужным сказать. Я давно уже професс четырех обетов. Следовательно, если я произношу то или иное в беседе с младшим членом ордена, я имею к тому основания и действую во благо.

Арамис снова поклонился.

— Итак, — бесстрастно продолжал Бонавентура, не отрывая испытующего взгляда от лица сидевшего перед ним молодого человека. — Учитель не был в то время святым. Он участвовал в различного рода скандалах, дрался на дуэлях… Вам ведь тоже приходилось драться на дуэли, господин д'Эрбле?

— Да, сеньор. Мне иногда приходилось обнажать шпагу.

— И каковы же были результаты? Надо полагать — плачевные для ваших противников, раз я вижу вас перед собой.

И опять Арамис отвечал легким поклоном.

— Правда, однажды в Кревкере огнестрельное ранение приковало вас к постели. Кстати, это произошло четвертого июня, если не ошибаюсь! А основатель нашего ордена был ранен двадцать первого мая 1521 года при обороне Памплоны. Он защищал ее от французов. А ведь и вы, господин д'Эрбле, были ранены французом.

Дон Иньиго также оказался прикованным к постели. Вы вернулись к своей диссертации, а он лишь принялся читать жития святых мучеников и Господа нашего Иисуса Христа. Вы уже до этого помышляли об аббатстве, а дон Иньиго — никогда. Но, лежа в постели, с трудом оправившись от тяжелой раны и перенесенной операции, основатель ощутил сошествие Духа Святого, властно призывавшего его и указавшего ему путь. Видите, господин д'Эрбле? Все возможно в этом мире с позволения Божьего.

Арамис хотел что-то сказать, но иезуит властным жестом помешал ему это сделать.

— Он отправился учиться — ведь он не знал даже латыни, в то время как вам она уже досконально известна. Вы также оставили службу и поступили в коллегию. Вы сделали больше, приняв монашество.

— Сеньор, вы забываете, что, перед тем как начать учиться, святой Иньиго совершил паломничество в Иерусалим.

— Ничуть. Его позвал туда долг. Вы же, господин д'Эрбле, рискуя жизнью, выполнили свой долг в другом месте.

— Я не вполне понимаю вас, сударь.

— Я говорю о вашей поездке в Тур.

Арамис снова вздрогнул, на этот раз заметнее. Что-то изменилось в его лице, и иезуит понял, что его молодой человек, а вернее — слушатель, насторожился.

— Вам это невозможно сравнивать, сеньор, и мне непонятно, зачем вы это делаете.

— Откуда вам знать, молодой человек, что возможно, а что — нет? Пути Господни неисповедимы и неизреченна милость Его. Наше с вами дело — верить и надеяться. In articulo mortis,[52] не так ли, господин д'Эрбле? Не хотите ли отправиться в Рим? — неожиданно спросил Бонавентура.

— Но мое монашество… Кроме того, я хотел бы завершить полный курс обучения в коллегии.

— Вы продолжите обучение в Риме.

— Есть еще немаловажное обстоятельство, которое удерживает меня, сеньор.

— Какое?

— Я — француз.

— Но и я — не итальянец. Сказано: «Omne solum forti partia est, ut piscubus aeguor».[53] У христианина нет родины, а у члена нашего святого ордена — тем более.

— Но сказано также: «Если твой правый глаз соблазняет тебя, вырви его». Это соблазн, сеньор. Мне хотелось бы отправиться в Вечный Город и припасть к Святому Престолу, но сейчас я не могу себе этого позволить.