«Примерно год тому назад, занимаясь в королевской библиотеке изысканиями для моей истории Людовика XIV, я случайно напал на „Воспоминания г-на д'Артаньяна“, напечатанные — как большинство сочинений того времени, когда авторы, стремившиеся говорить правду, не хотели отправиться затем на более или менее длительный срок в Бастилию, — в Амстердаме, у Пьера Ружа. Заглавие соблазнило меня, я унес эти мемуары домой… и жадно на них набросился».
Так начинается известная всему миру книга «великого рассказчика», книга, где четверо неразлучных друзей навсегда запечатлели в своем коллективном портрете образ прекрасной Франции. Эту книгу с детства знает каждый, кто умеет читать, — называется она «Три мушкетера».
Рано познакомился с нею и я, поэтому можно представить себе мое удивление, когда, разбирая архивы на чердаке старого прадедовского дома в городе Воронеже, случилось мне, чихая от пыли, извлечь из-под вороха пожелтевших от времени векселей и платежных ведомостей вперемежку с письмами тугую папку с загадочной надписью: «A mon cher ami Theodor. Nijni 1858. A.D.»
Заинтригованный, я с трудом извлек из папки содержимое, представлявшее собой плотную кипу желтоватых листов, исписанных с обеих сторон (предварительно мне пришлось распаковать пергамент, скрывавший рукопись). Насколько я мог понять, написано было по-французски.
Наконец до меня дошел смысл моей находки: старинное предание нашей семьи, наследуемое от поколения к поколению, — действительный факт, а не легенда.
Когда-то мне пришлось слышать от отца о некой таинственной рукописи, якобы тщательно сберегаемой моим дедом Николаем Николаевичем, но утерянной во время всколыхнувших не только город Воронеж, но и всю страну событий 1918 года. С улыбкой отец поведал мне, что дед считал рукопись подлинником неизданных «Трех мушкетеров», принадлежащих перу Александра Дюма-отца.
На мой вопрос о причинах такой странной уверенности мне было отвечено следующее.
Прадед мой, Николай Федорович Харин, человек весьма почтенный и в Воронеже уважаемый, судя по сохранившимся даггеротипам, не был склонен к шалостям и розыгрышам. В отрочестве своем Николаю Федоровичу довелось побывать — конечно, в сопровождении своего батюшки — на ярмарке в Нижнем Новгороде. В те времена Нижегородская ярмарка гремела на весь мир, и российское купечество справедливо рассматривало ее как наизначительнейшее событие. Привлекала она и зарубежных негоциантов.
Федор Николаевич Харин был солидный по тому времени коммерсант, а прадедушка мой Николай Федорович впоследствии его даже и превзошел на этом поприще — возможно, именно вследствие того, что батюшка надлежащим образом заботился о его воспитании.
Таким образом, оба моих почтенных предка попали на Нижегородскую ярмарку в тот самый год, когда генерал-губернатор Александр Муравьев представлял в этом славном городе графа и графиню Анненковых, удостоившихся чести за восемнадцать лет до этого сделаться персонажами романа «Записки учителя фехтования», самому автору романа — французскому писателю Александру Дюма.
Это было в 1858 году.
Несколькими месяцами раньше Дюма встретился в гостинице «Три императора» на Луврской площади в Париже с графом и графиней Кушелевыми-Безбородко.
— Месье Дюма, — заявила графиня, если верить словам мемуариста, — вы поедете с нами в Санкт-Петербург.
— Но это невозможно, мадам… Тем более что если бы я и поехал в Россию, то не только для того, чтобы увидеть Санкт-Петербург. Я хотел бы также побывать в Москве, Нижнем Новгороде, Астрахани, Севастополе и возвратиться домой по Дунаю.
— Какое чудесное совпадение! — заявила графиня. — У меня есть имение под Москвой, у графа — земля под Нижним, степи под Казанью, рыбные тони на Каспийском море и загородный дом в Изаче…
В общем, Дюма поехал.
Санкт-Петербург поразил его воображение. Его привели в восхищение дрожки, кучера в длинных кафтанах, их шапки, напоминавшие «паштет из гусиной печенки», и ромбовидные медные бляхи, висевшие у них на спине. Он с любопытством разглядывал полосатые будки и шлагбаумы, непривычные мундиры бравых лейб-гвардейцев, вероятно, напомнивших ему героев своего знаменитого романа. Он познакомился с мостовой Санкт-Петербурга, которая в те времена за год выводила из строя самые прочные экипажи, и… решил, что Санкт-Петербург середины XIX века напоминает Париж XVII. И вновь принялся за своих мушкетеров. Он давно хотел к ним вернуться.
Дюма работал в перерывах между балами и приемами, которые санкт-петербургское, а затем и московское общество давало в его честь. Но то ли отсутствие помощников, в первую очередь Огюста Макэ, которого злые языки называли подлинным отцом «Трех мушкетеров», то ли удаленность наших северных столиц от родных каштанов Парижа помешали осуществиться замыслу писателя. По всей видимости, Дюма не был удовлетворен тем, что выходило из-под его пера.
В таком состоянии его везут в Нижний.
В излучине реки Дюма увидел, как она внезапно исчезла, — на ее месте вырос лес расцвеченных флагами мачт. На пристани стоял оглушительный гомон двухсот тысяч голосов.
«Единственное, что может дать представление о человеческом муравейнике, кишащем на берегах реки, — это вид улицы Риволи в день фейерверка, когда добрые парижские буржуа возвращаются восвояси…»
