Снова пел соловей - [52]

3

На заводе Василий отпросился на полдня — была у него заработанная, сверхурочная смена. Поздно вечером, когда Настя вернулась с фабрики, он зашел к ней. Настя и Ваня сидели за столом. На столе были картошка, лук, яички, соевые конфеты в розовой стеклянной вазочке, тарелка с ломтиками конской колбасы, бутылка красного вина.

— Вот, — кивнула Настя на бутылку, — пируем. Все-таки праздник. Присаживайся.

Она подвинула свой стул Василию, предварительно обмахнув его фартуком, себе принесла табуретку, села, взяла граненый стаканчик и налила в него вина.

— А себе, — напомнил Василий.

— Да я уж выпила… Ну, ладно, за компанию, — и налила вина в свой стаканчик. — За тебя, Ваня.

Василий, хмурясь, отчего грубое, с крупными чертами, суровое лицо его сделалось еще суровей, кивнул Ване, Тот старательно, тихо, бережно выедал кружок колбасы. Кружок постепенно обращался в серпик.

— Ну, за тебя. Расти большой… И за велосипед.

Ваня встревоженно и внимательно взглянул на соседа Володиными, ясными глазами и опустил голову. Василия давно уж подмывало спросить, помнит ли он отца — ну, хоть запах или голос, но прежде он не решался на это, не решился и теперь. «Не надо напоминать сегодня», — подумал он и твердо сказал:

— Завтра купим.

Он выпил вино, поморщился — сладенькое, как морс, и, поискав на столе, чем закусить, взял конфету.

— Да я уж успокоилась, — сконфуженно заверила Настя. — Сама не знаю, что это на меня нашло. Нервы, не иначе. Перетерлись все…

— Брось, — повернулся к ней Василий, — брось прибедняться. Правда на твоей стороне. А их надо приструнить. Сколько у нас таких, как ты. Это всех они и будут обижать? Не позволим. Они не только тебя — меня, всех нас обидели.

— Да нет, — не совсем уверенно возразила Настя. — Какие там обиды. Тут все просто. Наверно, надо было этому, Федотычу, дать. А я и заплатила бы, после, я так и думала сделать…

— Еще чего, — проворчал Василий. — Довольно с них, что им государство платит, а то больно жирно будет.

Утром он встал как обычно, но к своей рабочей одежде не притронулся, а снял с гвоздя выходной костюм, висевший на плечиках и бережно обернутый в марлю.

— Ты это куда налаживаешься? — поразилась его жена Варвара.

— Надо, — буркнул Василий и пояснил, встряхивая в руках брюки и прикидывая, стоит их гладить или и так сойдет. — С Настей дойду в одно место.

Варвара помолчала, и в самом ее молчании Василий услышал настороженность, неодобрение. Она вдруг сорвалась на кошку: «Наелась? Иди гуляй!..» Захлопнув дверь, осторожно заметила:

— Ты… это самое… не очень-то расхаживай. Пришьют тебя к ней, за милую душу. Так пришьют — и не отдерешь…

Василий поморщился. Зря он бегал в Фотеиху, к Варьке Сомовой, зря не послушался дотошных старух казармы, которые еще тогда намекали ему, что дочка Сомовых не совсем здоровая. Василий лишь посмеивался на их предупреждения. Внешне нездоровье Вари никак не проявлялось. Она была крупная, в теле, с белым, малоподвижным лицом. Лишь после выяснилось, что Варя страдает хронической женской болезнью. Василию ничего не оставалось, как надеяться, что со временем это пройдет. Варя люто завидовала Насте, когда та родила сына, было перестала с ней разговаривать, а потом вдруг начала бегать к ней нянчиться с Ваней. Детей у них так и не было. До войны они еще надеялись, еще верили, что будут дети. После войны от надежд их осталась одна горечь. Варе перевалило за сорок, и тело ее, тоже как будто поняв, что не завязать, не накопить ему плод, пошло копить самое себя. За шесть послевоенных лет Варя нехорошо раздобрела. Казалось, мертвая, тяжелая, неподвижная плоть нарастала на ее лице, плечах, бедрах.

Василий, подняв глаза от брюк, встретил неотрывный, ожидающий взгляд жены. О чем она только что говорила? А, про то, что люди могут наплести про него и Настю…

— Пускай, — сказал он. — Не хватало еще, чтобы я дрязг боялся.

— Я боюсь.

— А тебе-то чего? Чай, сама знаешь, что и как.

— Да ведь разговоры пойдут…

— И хрен с ними, — отрезал Василий.

Он уже натянул брюки, застегнул их, подпоясал ремнем и взялся за пиджак. Пустой это был разговор, пустой и никчемный, а самое главное — в словах жены, в ее суетных бабьих страхах было оскорбительное для Насти, скудоумное, что-то такое, что ставило Варвару в один ряд с теми людьми…

Василий держал в руках пиджак и косился на жену. Раздражали ее слова, умолчанья, неотрывный взгляд, раздражало само ее присутствие.

— Ну, иди-иди, делай свое, — сказал он нетерпеливо.

Варвара помедлила, потом, тяжело и мягко ступая, взяла чайник с деревянной подставки, миску из-под пшенной каши и ушла на кухню. Она чуяла неладное — не зря муж заставил ее выйти из комнаты — и не ошиблась. Вернувшись, она увидела, что Василий привинчивает на пиджак орден Красной Звезды и уже привинтил гвардейский знак. У Варвары сердце оборвалось.

— Что ты пиджак-то дырявишь? Ведь летось только купили, ведь единственный!

— Ну, полно, полно махаться-то, — осадил ее Василий. Он крепко привинтил орден и принялся за медали, которые хранились у него в красной коробочке. — Я знаю, что делаю, ты мне не мешай.

Варвара сникла вся, села у стола, на углу, и отвернулась.