Снова пел соловей - [51]

— Ты еще не ушел? — спросила она издали.

Василий раздраженно оглянулся на нее через плечо.

— А иди ты… — пробормотал он и опять повернулся к Насте. — Дальше…

— Ну, пришли мы. Других покупателей нет, две продавщицы без дела маются, третья с помощником ящики вскрывают и тапки на полки выкладывают. Я им говорю: мол, помогите велосипед выбрать, я-то в машинах не разбираюсь, да там еще и привернуть что-то надо. Мне женщина отвечает: «Погодите, видите — мы заняты. Вот Федотыч освободится…» Я ничего, жду, да гляжу — время уходит, а мне после обеда на смену заступать. Я говорю им: «Может, оставите тапочки-то? И так их столько навалили, за год не раскупят…» Женщина на меня осердилась, говорит: «А это, милочка, не вам судить. И вообще, не обязаны мы выбирать для покупателей, привинчивать и прочее. Платите деньги и забирайте, который на вас глядит», Я ей: мол, не разбираюсь, куплю, да с каким-нито изъяном. А она мне поддакивает: «Знамо дело, не разбираешься. Вот и надо бы с мужем приходить, он бы и выбрал, и все сделал…»

У Насти опять слезы навернулись на глаза и задрожал голос.

— Тут меня и проняло. Так обидно стало, так больно! Был бы мой-то жив, разве бы я без него пошла? Да они бы вдвоем с Ваней пошли, а я и заботы бы не знала…

— Га…ды, — сказал Василий, задыхаясь и темнея лицом. — Скоро они забыли. Но я им напомню. Я им крепко напомню…

Василий машинально достал из нагрудного кармана спецовки часы на цепочке, глянул на них и убрал.

— Жаль, бежать надо, печь разгружать. Ладно, Настя, до завтра. Завтра я с тобой пойду.

Он взял Настю за плечо большой тяжелой пятерней и легонько встряхнул.

— Ты успокойся. Завтра мы все поправим, слово. Иди спокойно, спокойно работай и жди завтра…

Он свел взгляд с Насти на Ваню и его тряхнул за плечо.

— Не дрейфь, паря. Будешь завтра кататься на велосипеде.

В этот день многие на кирпичном заводе заметили, что полдня был Василий Седёлкин шумливый, деятельный, благодушный, а с обеда вернулся мрачнее тучи, и все было не по нему.

— Видать, со своей поцапался…

А у Василия в душе точилась и точилась потаенная, отравная горечь, переполняла сердце, теснила его. Он то жалел Настю и Ваню, то ожесточенно представлял, как завтра будет казнить продавцов за обиду вдове-солдатке, за то, что лишили праздника мальчонку-полусироту. А еще он вспомнил соседа своего, молодого помощника мастера Володю Гирина. Парень был на все руки — что примус починить, что батарейный радиоприемник, что фотоаппарат. И скромняга — сам себе, наверно, цены не знал. Четыре года был он Василию соседом и другом, хотя и моложе был летами, и дружба эта завязалась без всяких усилий с их стороны, вроде бы сама собой, с той скромной свадебной вечеринки, когда Володя из какого-то частного угла, где жил он холостяком, переселился в восьмую казарму на правах мужа. К слову, на вечеринке Василий, выпив изрядно и захмелев, сказал жениху:

— Верно ты Настю выбрал. Надежа-девка. И красивая. Я вот, убей, не понимаю, чего на Варьке женился. В Фотеиху за ней бегал, а соседку обходил. А может, оттого и обходил, что хороша больно.

— А нас фабрика свела, — ответил Володя. — Настя в моей бригаде работает, на шестерке.

— Ну-ну. Не обижай ее. А обидишь — я с Варькой расскочусь, а твою подберу.

— Не, — сказал Володя, — и не надейся. Злыднем надо быть, чтобы Настю обидеть, а я не злыдень…

И первенца ихнего, вот этого самого Ваню, он ходил встречать, и нес его вот на этих своих руках от роддома до самой их двери. Родители шли за ним под ручку — ну, точно молодые в день свадьбы. Правда, Володя несколько раз порывался:

— Вась, устал, чай? Дай, понесу…

Василий, оглядываясь, посмеивался:

— Успеешь еще. Самое малое — пять лет тебе его носить.

Не угадал он тогда. До трех лет укоротила война этот срок.

На войну ехали они вместе в переполненном товарном вагоне. Василий разжился у знакомых парней самогонкой, хватил добрый стакан.

— На друга еще плесните, — попросил он, протягивая кружку. — Друг у меня нынче невеселый.

Ребята не пожалели — плеснули. Бережно сжимая кружку в ладонях, Василий протолкался в угол вагона, где стоял Володя, такой же внешне, как все, но еще отдельный от всех, как бы отсутствующий в этом вагоне, поспешавшем навстречу войне.

— Прими, браток, полегчает…

Володя взмахнул ресницами, точно от сна очнулся, покачал головой: не надо. Василий посмотрел на самогон в кружке, на друга и вспомнил, как по субботам ходил с ним в баню, в парилку, как на стадионе болел с ним за фабричных футболистов, как семьями, вчетвером, бывали в кинотеатре. Он вспомнил все это и подумал: «Кончилась одна жизнь, и лучше ее не было. А какая будет теперь у нас никто еще не знает…»

— Будь здоров, — сказал он другу и выпил залпом.

Володя кивнул и опять задумался, опять как бы излетел душой туда, назад, к фабрике, Насте и маленькому сыну. Потом вдруг спросил:

— Ты не знаешь, дети в три года уже запоминают все, или как?

Василию вопрос его показался несерьезным, он и ответил несерьезно, не задумываясь:

— А шут их знает. Должны вроде бы…

Лишь вернувшись с войны с дыркой под правой лопаткой и грубым шрамом на бедре, лишь узнав, что Володи уже два года нет среди живых, Василий разгадал, что совсем не о пустячном думал его друг по дороге на фронт. О войне думал, о смерти, о том, что немногим суждено уцелеть. Он хотел, чтобы трехлетний Ваня его запомнил. Неужто так знал он, так провидел судьбу свою?..