Снова пел соловей - [49]

— Ну, сынок, — сказала она, положив на вешалку сверток с фартуком и тапками и задергивая бязевую занавеску, — будем деньги считать. У нас их сегодня — хоть стены оклеивай.

Мама села за стол, Ваня тоже. Мама откуда-то из-под кофточки достала и положила на клеенку завязанные в платок деньги. Когда она распустила узел и развернула платок, Ваня увидел пачки рублей, трешниц, пятерок, перехваченные накрест полосатыми бумажными лентами.

— Вот, рубли считай, их сто должно быть, а я трешенки переберу. Бумажку можно сорвать…

Ваня так и сделал, и пачка рублей, среди которых преобладали походившие по рукам, затертые, вялые, как тряпицы, — разъехалась по столу. Попадались, правда, и новенькие, вложенные, наверно, взамен тех, что совсем уж истрепались. Ваня перебрал рубли и посмотрел на маму. Она отсчитывала по десять трешниц, каждую десятую сгибала пополам и вкладывала в нее девять других. Получались пачки по десять штук, их легче было считать. Ваня так же стал делать, но в последней пачке у него вновь оказался недочет.

— Тут девяносто девять, — сказал он.

— Да ну, — мама подняла голову, нахмурилась на миг и тут же улыбнулась. — Вспомнила: я рубль в столовке потратила. Все верно.

Сосчитав деньги, мама сложила их вместе и вздохнула.

— Вот сколько, — сказала она. — Богачи мы сегодня, Ваня… Товарки надо мной посмеивались: мол, ты, Настя, не задерживайся, в народе иди, а то встретит какой-нибудь и обчистит… Прежде бывали такие случаи — грабили. Знали, что деньги дают на фабрике, и ловили… Или, говорят, вон Борю возьми, это челночник у нас, здо-ро-вый, пусть будет при тебе за охранника… Веселые все с дачкой-то. Вроде праздник у всех сегодня…

Она покачала головой и разделила деньги на две кучки, и одну из них, большую, пеструю от разноцветных бумажек, подвинула Ване.

— Вот твой велосипед. С колесами, фонариком, с ключами — все тут. — Рука ее вспорхнула с большой пачки и накрыла маленькую. — Ну, а это нам на жизнь, за квартиру заплатить… Ничего, перевернемся, если что — и займем, не первый раз…

Ваня глянул на большую пачку и на ту, что осталась возле мамы, — тощую, низенькую, бедную, и ему стало тревожно. От денег пахло потом, фабрикой, терпением. Он с замиранием сердца подумал, уж не отказаться ли от велосипеда, ведь можно жить и без него, многие живут, вон и у Оли хорошего велосипеда нет, хотя в их семье двое, работают — отец и мать… Едва он подумал, об этом, как на душе его стало пасмурно и пусто. Ведь полгода жил он ожиданием завтрашнего дня, да, уже завтрашнего… Ваня вышел из-за стола, сунулся в уголок за кроватью, достал из коробки две сложенные вчетверо пятирублевки и, вернувшись, положил их поверх маленькой кучки.

— Это я накопил, — сказал он, глядя в стол.

Мама долго, прерывисто вздохнула, поершила ладонью вихорки сына, похожие на свежие древесные стружки. Она взяла его пятерки и положила перед ним на край стола.

— Сердечный ты мой… Отцово в тебе сердечко-то, чуткое… Ничего, до аванса проживем. А это себе возьми. Не надо на еде экономить. Тебе хорошо питаться надо, а то вон какой худой, только все тянешься.

Потом они ужинали, пили тепловатый чай и говорили о велосипеде, о том, где его держать — в сараюшке, коридоре или в комнате: «В комнате надежней. На сараюшке у нас замок только для видимости…»

Легли они поздно: в коридоре и кухне уже сгустилась сонная тишина, а из-за стены доносился богатырский храп Василия Седёлкина.

Ваня лег, желая скорей уснуть, чтобы скорей очутиться в завтрашнем дне, но, засыпая, подумал о велосипеде, о том, что прямо от магазина поедет на нем. Он подумал об этом, и сна как не было, убежал сон. Ваня перевертывался и ничком, и на бок, и навзничь, считал, сколько часов осталось до заветной, счастливой минуты, потом сколько минут, секунд. Смутное беспокойство зашевелилось в нем и стало подниматься, расти. А вдруг эта ночь не кончится? Или просто не наступит новый день? Вдруг что-то там, в небесном механизме, разладится, какая-то недобрая к нему, Ване, сила возьмет и нарушит заведенный порядок?.. Или, например, магазин закроют на учет? Так уже было один раз, с когизом, Ваня облюбовал там книжку про Уссурийскую тайгу, но у него не было при себе денег. Он пришел — на следующий день, а на дверях когиза картонка — «Закрыто на учет». Когда магазин опять открылся, той книги в нем не оказалось…

Разбудила его мама. В комнате было светло, празднично от солнца и зеленых, порхающих теней на стенах — это были тени березовых листьев, их шепот и плеск, и птичья перекличка вливались в открытое окно. Мама стояла возле кровати Вани, ласково посмеивалась и смотрела на него сверху вниз лучистыми, радостными глазами.

— С добрым утром, Ваня… Ну, ты и разоспался! С днем рождения, сынок. — Она наклонилась и поцеловала его в щеку теплыми, мягкими губами. — А я оттуда… Там новые привезли, на твое счастье. Целую дюжину. Вставай и пойдем.

Ваня полежал еще минут пять: хотелось продлить это состояние сладкого благополучия оттого, что настал желанный, полгода сиявший вдали день, он и выдался таким, каким только и мог быть, — солнечным, добрым, и все в нем радовалось вместе с Ваней, даже стол и стулья в комнате, и круглый будильник на комоде, который блестел, как новенький, и, кажется, чирикал, вторя птицам за окном.