Снимая маски псевдонимов - [36]

Где могильных надгробий лишь полосы,

Не звучит пустозвонная медь.

Из прошлого…

Старый дом, скреблись в нем мыши,

А за печкой пел сверчок.

Дождь стучал по ветхой крыше,

В кухне жил домовичок.

Печки — русская, голландка,

Чтоб согреться и поесть,

Был подпол, соленья в банках,

Страшновато в него лезть.

Керосиновая лампа, керогаз и патефон,

Позабытые предметы,

Времени того приметы,

Жизни детской общий фон.

«Если мамы нет, и давно…»

Если мамы нет, и давно,

Убаюкай меня ты, окно.

Чтобы снились мне добрые сны,

Я сотру запятую луны.

Пусть, хотя и прошло много лет,

Звезды вручат мне в сказку билет,

И по небу, как в море, я вплавь,

Спутав сказку и серую явь,

До волшебного острова сна

Доплыву под присмотром окна.

…Одеяло свернулось слегка,

Но поправила мамы рука.

О, наши прошлые пиры…

О, наши прошлые пиры в бурьянах!

На старых кладбищах и без стаканов…

Мы пили без закуски, из горлА,

А по щеке невидимо слеза текла.

Мы — молоды, задорны и беспечны,

Казалось нам, что жить так будем вечно.

Алмазы наши были из стекла,

А по щеке невидимо слеза текла.

Метались, спорили, себя искали,

Хоть ошибались, но не предавали.

И сокрушались: жизнь вот так легла.

А по щеке невидимо слеза текла.

Как далеко те давнишние были!

Одни стихи и песни нас роднили.

Пыталась жизнь сломить, но не смогла,

Лишь по щеке невидимо слеза текла.

Мой друг зовет меня сегодня в гости,

Я жив, другие где-то на погосте.

Приеду, эх, как жизнь нас разнесла…

Прижмусь к твоей щеке, где та слеза текла.

За столом

Мы с бульбы лупили «мундиры»,

Камсичку цепляли за хвост.

Луна недорезанным сыром

Не смела оставить свой пост.

Она нам в окошко светила

Намеком, что вечер уже,

Бутылка последняя стыла

В своем ледяном «гараже»

С ней снова продолжим «поездку»

За стареньким стертым столом,

Стихов золотую нарезку

Читаем, порою поем.

И в домике том деревенском

Мой добрый товарищ вдовец,

Тоскуя об образе женском,

На фото глядит, как слепец.

«Ты вышел за порог, прости тех, кто остался…»

Ты вышел за порог, прости тех, кто остался,

Не всех пьянит вино неведомых дорог.

Идем-плывем по ним и не считаем галсы,

Провизией сейчас не запасаемся мы впрок.

Напоят нас дожди, обсохнем мы под ветром,

И гриб накормит нас, и ягода с куста.

Нам важно не забыть о чем-то, о заветном,

О том, что вслух не говорим, и это неспроста.

Романтики дорог, птенцы шестидесятых,

Рванулись на простор, но, крылья опалив,

Продолжили мы жить пружиною зажатой,

Душа в дорогу рвется все ж, былого не забыв.

Кто на больничной койке, кто в кресле, все под Богом,

Кто с внуками, собакой, любимою женой.

Мечтою и душою всегда мы за порогом,

Пусть это видно только нам. Друг, знаю, ты со мной.

Его песни

Б. Окуджаве

Мы сдвигали кружки с простеньким вином,

Иногда плеснув в них и кубинский ром.

Запевал негромко кто-то из ребят

Песню, что придумал дорогой Булат.

Очищали песни молодую жизнь,

Уходила серость, исчезала слизь.

И в сердцах оркестрик маленький звучал,

Каждый в том оркестре в юности играл.

Поменялись страны, пронеслись года,

Но остались песни с нами навсегда.

Напевает кто-то под гитару стих,

Улыбнешься сразу: ты среди своих.

Про скрипку деда

Не Страдивари, не Гварнери,

Дед вспоминал о ней с улыбкой,

А впору плакать о потере —

В 16 лет он сделал скрипку.

Не то, что дел скрипичных мастер,

Всего-то лишь столяр искусный,

Создал себе кусочек счастья,

Пускай с мелодией и грустной.

Не сразу мастерство освоил,

Прошел провалы и ошибки,

Но сделал! Так их стало двое —

Не расставался он со скрипкой.

Старался и наладил дело —

Без нот, нацелив только ухо.

И скрипка все-таки запела,

Хоть музыкант играл по слуху.

Под богоданным небом штетла

Привычные к стамеске руки,

Мелодией дарили светлой,

Волшебные творили звуки.

Был в штетле каждый день тревожный,

(Сейчас мы больше все с улыбкой)

Амбал заезжий, краснорожий,

Разбил ту дедовскую скрипку.

…Полсотни лет спустя, без позы,

Дед вспоминал, ведя беседу,

С усмешкой доброй. Я же слезы

Глотал. Мне жалко было деда.

Дядя Боря

Дядя Боря, дядя Боря…

Люди думают: «Простак!»

Никогда ни с кем не спорит,

Улыбается, чудак.

С кожею на «ты», с мехами,

Потому что он — скорняк.

Никогда жене Нехаме

Не пеняет, что не так.

Все работа и работа,

Непонятно, когда спит.

Внуки бегают, босота,

Хоть мешают, дед простит.

Нож скорняжный и булавки —

Аккуратно все лежит,

Рядом на кургузой лавке

Тора, чистенький талит.

Перерывы на молитву

И короткий перекус,

Вновь за нож, острей, чем бритва,

Кож шматки на разный вкус.

В Минске он скорняк известный,

Знают все, но не сдают.

Жены, дочки знати местной

У него обновки шьют.

Был малыш я, непонятной

Мне казалась жизнь его —

Притирался к суррогатам —

Жить, как хочет большинство.

И в цепочке из историй,

Что как будто ждут суда,

Дядю Борю, дядю Борю

Вспоминаю иногда.

…Сотню лет прожил он с Богом

И работой — все, что знал,

И в Нью-Йорке в синагоге

Умер. Тот его позвал.

Дружили гармошка со скрипкой

Дружили гармошка со скрипкой,

Играли в умелых руках.

Гармошку встречали с улыбкой,

А скрипку с печалью, в слезах.

Они кочевали по свету,

По свадьбочкам, похоронам,

Братание странное это

Никак не понять было нам.

Владельцы их, пьющие оба,

Русак и галутный еврей,

Толстяк и, как спичка, худоба, —

Совсем непохожи, ей-ей.

Что общего у музыкантов,

Запойная к музыке страсть?

А может, сдружились таланты,