Снимая маски псевдонимов - [28]

Что достигает спелости полночной.

С полудня залетевшая сюда,

Застывшая на крохотных пуантах,

Прозрачная крылатая слюда,

На грязной и заброшенной веранде.

Вот так и умерла, не разобрав,

Зачем окно и скользкая преграда,

Зачем недостижима свежесть сада,

Ведь только и хотела, что добра.

Но тело, прекратившее полет,

Изнемогло от ожиданья сада,

И черный бисер высохшего взгляда

Уставлен за оконный переплет.

Сад

В заброшенной всеми глуши

Лишь заросли дикой сирени.

Но даже и в этой тиши

Душа — суверенна.

Душа непричастна к вещам,

От мира — отдельна.

Зачем я другим завещал

Её беспредельность,

Когда она только во мне,

Со мною прервется

(Слепое сиянье на дне

Глухого колодца).

Разъятая с миром,

Она

Тождественна Богу:

Глубоким покоем полна —

Так много.

Но все же останется мир,

Где тронувши ветку рукою,

Почувствую — это живое…

«Луна из белой жести. Сквозь листву…»

В. Черешне

Луна из белой жести. Сквозь листву

Холодное и резкое сверканье.

Пишу письмо о том, что я живу,

И думаю, какое дать названье

Вот этой жизни: одинокий дом,

Густая виноградная завеса,

И яблоневой ветви перелом

Под тяжестью округлого железа,

Подаренная чистая тетрадь,

Где на обложке лодочка и парус.

Ну что еще? Давай перечислять

Зеленых виноградинок стеклярус.

Вот эта — одиночество, а та —

Безделье, а четвертая — положим

Ее отдельно. Чем ни занята

Душа, мы всё равно тут не поможем.

По каплям разбирая эту гроздь,

Бесхитростный рисунок обнаружим:

На этой даче проживает гость,

И он сейчас себе готовит ужин

И думает, что взгляд со стороны

Глупее наших внутренних догадок.

А если мы чему-нибудь верны,

Так это им. Какой-то есть осадок

В попытке объективного письма.

Его самонадеянная точность

Сомнительна, поскольку жизнь сама,

Быть может, гениальная неточность.

«Уйдем, давай уйдем…»

Уйдем, давай уйдем

В мой необжитый сад.

И я покажу тебе дом,

В котором уже не грустят.

Дом на краю глуши,

Выбелена стена.

И на столе кувшин,

В комнате — тишина.

Куст растет за окном,

Лакомится пчела.

Кончится день добром

Нынче, как и вчера.

Видишь, луна кругла,

Полночь падает ниц.

Глянем мы в зеркала

И не узнаем лиц.

Это лунный озноб

Нам не дает уснуть,

В этом доме окно

Не обещает путь.

Только был бы приют

Нашей общей судьбе…

Это дом на краю

Вымысла о тебе.

В больнице

Больной с обритой головою

Язвит над собственной судьбой:

«Мол, из приемного покоя

На вечный угодишь покой».

Старуха надевает чепчик,

Приготовляется ко сну.

И что-то по-овечьи шепчет

И обращается к окну,

Где вместо образов — бутылки

Из-под кефира и воды,

Цветы, пакеты и посылки,

Где запах йода и беды

Граничит с мартом. В коридоре

Явленье главного врача.

А в голове все тот же Йорик

Да смерть Ивана Ильича.

Всё те же прежние кавычки

О суете и о страстях,

И только-то. И с непривычки

Какой-то тошнотворный страх

При виде воскового тела:

В дворе больничном, на ветру,

Два санитара неумело

С тележки скидывали труп.

«В слове «пропасть» прочитается алчная пасть…»

В слове «пропасть» прочитается алчная пасть

Небытия. Разрушения нёбо алеет.

Надо же было этому в душу запасть.

Возненавижу, если меня пожалеют.

Сколько я видел юродивых, спившихся — дно.

Не говоря о слепых, погорельцах, убогих.

Надо же было чувствовать с детства одно:

Я ни при чем здесь, и все же виновнее многих.

То-то тянуло — ведь главное знают они —

К этим изломанным жизням и судьбам разбитым.

Вот и теперь, как ребенок, пристал: «Объясни».

«Нет, — отвечает, — и не надейся, не выдам».

Надо же было вплотную отчаяться так,

Чтобы искать утешения только в разоре.

О, любопытствующая оглядка на мрак!

Все-таки мал еще опыт накопленный горя.

Иосиф в яме

Веселый дар приветливости — знак

Благословенья; светлое спасибо

За то, что этот мир устроен так,

А не иначе, — никакого «либо».

Люби соединительное «и»,

Связующее прихотливой лентой,

Все помыслы Твои, дела мои

В историю, растущую легендой.

Падение — необходимый шаг

Для возвышенья. Двойственность предмета —

Приветлива. И что такое мрак,

Как не лукавая изнанка света?

Терпение уничтожает срок.

Благословенье — навсегда запомнить,

Не проморгать божественный намек,

Откликнуться и празднично исполнить.

Беседа

На лужицу разлитого вина,

На книжные с тоской уставясь полки

Ты говоришь о смерти, что она,

Наверное, особый вид прополки.

Где вырывают непременно с корнем,

Где глупо разбираться в сорняках,

Где каждому лететь по этим штольням.

И в голосе твоем совсем не страх

И не усталость. Я себя ловлю

На зависти: «О, Господи, готова».

Та женщина, которая «love you»

Зачитывалась и читала снова, —

Подергивает уголками рта,

Плечами раздраженно пожимает,

Как будто бы проведена черта

И надо разглядеть, а ей мешают.

Прибавка к зарплате

О том, как плачут, кусают платок,

О том, как растравливают обиду,

О том, как вынашивают упрек,

Короче, — о метафизике быта.

То есть, о вздрагивающих губах,

О словах ядовитых, срывах,

Нервах, истериках, о делах

Справедливо-несправедливых.

О зависти, шепоте за спиной,

О виновато-покорном взгляде.

Господи, почти о дитяти,

Только с наследственностью дурной.

О жизни сощурившейся, о дне,

Успокоенном длинной злобой.

При виде начальника тишине

Наступающей, узколобой.

О том, что люди знать не должны…

Что ты маешься в коридоре?

Не глядеть бы со стороны

На бездарное это горе.

Письма 1908 года

Толстому пишут письма. Гимназист,