Снимая маски псевдонимов - [29]

Он девственник. Его гнетет забота

От ядовитого ночного пота

Избавиться. Он на руку нечист.

Американцы — фермер, финансист,

Тамбовская курсистка — просят фото.

Без подписи, «от имени народа»,

И угрожает бомбой — террорист.

Желания исполнятся у всех.

Познает гимназист искомый грех,

Курсистка, рассуждая о таланте,

Укажет на подаренный портрет.

И с опозданием на 40 лет

Тишайшего взорвут Махатму Ганди.

«Возьми себе малое: мелкий и частый покой…»

Возьми себе малое: мелкий и частый покой

Дождливого утра, короткие злые заботы.

А вечером — сумрак, зеленую горечь смороды,

И воздух свободы, безрадостный или пустой.

Возьми себе малое, то, что утратить нельзя.

Что не было узнано сердцем и даром дается,

Как первые песни и первые наши друзья —

Мы в них не вживались и больше уже не придется.

Возьми себе малое, так вот теперь и живи.

А там и привыкнешь —

Холодная ясность в потемках:

Не выручит больше и слово.

Окно в дождевых,

Сплошных, застилающих бестолочь сада, потеках.

Живопись

У Шагала на крышах сумасшедший скрипач,

Он сейчас разобьется, превратится в калач.

Проплывет над трубою и обнимет луну,

Разольет голубую свою седину.

Он подымет протяжный и оранжевый вой,

Чтобы конь спотыкался на торце мостовой,

Чтобы зрели тюльпаны в глухой лебеде,

Чтобы женщина шла по зеленой воде.

У Шагала на крышах сумасшедший еврей,

Он совсем не разбойник и не соловей,

Он летает в оседлой, густой тишине,

И счастливый садится на плечи жене.

Подымает бокалы за нас и за вас

И целует корову в немигающий глаз.

У Шагала на крышах горит кошениль —

Деревянного Витебска ветхая пыль.

Лестничные вопросы

Почему всегда после этих встреч

Тошнота окутывает меня?

Я унизил, что ли, родную речь,

Отчеканенным юморком звеня.

В папиросе туго набит табак,

Растираемый «Беломор» хрустит.

Почему без пошлости я никак

Не могу прожить — донимает стыд.

Почему рассчитаться нельзя плевком

С вереницею отлетевших лет?

Человек рифмуется с поплавком.

Ничего хорошего в этом нет.

Я знаю, что ехать не надо,

И что оставаться нельзя.

Что треснувшая громада,

Заваливается, грозя.

И это не блеск парадокса,

А трезвый и взвешенный взгляд.

Тоскою больничного бокса

Огни городские горят.

И я, от судьбы принимая,

Такую ребристую вещь,

Как выбор, заранее зная,

Что шепот ошибки зловещ,

Смотрю, как по небу ветвится

Изломанной молнии ствол,

Как вспыхивает зарница

И как озаряется стол.

«Однажды проснуться на даче, веранде чужой…»

Однажды проснуться на даче, веранде чужой,

С трудом разобрав, что находишься в Новых Ижорах.

Вчерашний поступок, он как-нибудь связан с душой?

Не знаю, не знаю, не думаю, слушаю шорох.

Смотрю, как сливаются наши дыханья в одно.

Оно исчезает, промаявшись облачком белым.

Веранда не топлена. Впрочем, не все ли равно,

Что дров не хватило, когда согреваются телом.

Не все ли равно — если ворон так долго кричит —

Какое сегодня число, или кто с тобой рядом.

Позднее, позднее душа тебя вновь уличит,

Как будто заказано жить с постоянным надсадом.

Пока мы лежим, натянув к подбородку пальто,

И ворон кричит, как судьбой надрывается черствой,

Ты сам удивишься: душа, несмотря ни на что,

Живой остается. Какое, однако, упорство.

«Пришивая пуговицу к пиджаку…»

Пришивая пуговицу к пиджаку,

Прихорашивает Вселенную приживал.

В барском доме времени, закутку,

Отведенному среди прочих зал, —

Благодарен. Теория малых дел

Поверяется практикой, как и встарь.

Прирастаньем гармонии овладел —

Можешь называть себя государь,

Обустраивающий империю в черепной

Коробке. На большее нету сил.

Наблюдающий пристально как грибной

Дождик тихо так моросил.

Так надежнее затягивай узелок,

Отвоевывай у распада пядь

Территории, чтоб никто не мог

Сонным тебя врасплох застать!

Пришивая пуговицу, забудь,

Что истлеет нитка когда-нибудь.

Памяти Хармса

Ля-ля-ля — это пляска над смыслом,

Над заботой о завтрашнем дне,

Это вдруг пересохшая Висла

И Параша верхом на коне.

Быр-быр-быр — вырождение бора,

Афоризмы от двух до пяти.

Это выбор того разговора,

Твоего приговора, прости.

Это честность разорванной речи,

Искалеченной, слов на корню

Истребление. Как ты далече

От меня, несравненная Хню!

Фырк да мырк — это ясность на фоне

Государства и радостный шаг

В направлении странной гармонии.

Называть Ювачёва «чудак»,

Говорю, — не имеете права.

Разве есть у филолога стыд?

И посмертная липкая слава…

Но по-прежнему всех нас тошнит!

Признание

Потом я вспомнил, что тебя забыл.

Такое чувство было внове,

Как если бы сказал «панове»

Стоящий у метро дебил.

Отбойный молоток долбил

Поблизости, на радость детям.

Я вспомнил, что тебя забыл.

Задумавшись над фактом этим,

Уставясь на зернистый срез

Асфальтовых кусков, я понял,

Что очерствел, усох, исчез

Тот, за которым я шпионил:

Феномен с кличкою «душа»,

И что святое место — пусто.

Любитель пышек, беляша

Под оболочкой златоуста

Остался. И свое бубнил,

Выуживая вдохновенье:

«Я вспомнил, что тебя забыл»,

В тень уходя стихотворенья.

Сентиментальное настроение

Пирожковая, где распивают портвейн,

Где бутылки вина распирают портфель,

Где студенты зачет обмывают,

Это с нами бывает, бывает.

Узнаешь понемногу знакомую прыть

В этом дурне, который тебя повторить,

Сам того не желая, стремится.

И стихи он читает, и злится.

Как прекрасно читает, и как нараспев!

Суматошное братство, студенческий блеф,