Снежный ком - [27]

Не любят меня здесь. Но почему? Может, уехать? А куда?

Посреди оскверненного городка лопатой и ломом орудовала Ильме. Нелегко ей было: ночной морозец, которого так ждал Калев, словно внял его призыву и покрыл весь городок поблескивающим снежным панцирем.

Калев неслышно подошел к Ильме.

— Брось, — сказал он тихо. — Я сам.

Ильме не ответила. Она не смотрела на Калева и неумело тюкала ломиком.

— Кто бы это мог? Наверное, ночью…

А Ильме все молчала. Только звенели льдистые осколки да снежные уродцы тянули к ним свои гигантские руки. Ильме хватила ломиком по одной кормовой морковке, та обломилась, но половина осталась у владельца.

Плечи жены задрожали, и Калев понял, что она плачет.

— Оставь! Я сам… Не любят здесь меня, это ясно. Но что я им сделал? — убито проговорил он.

Тут Ильме повернулась к нему. Калев был уверен, что встретит укоряющий и злой взгляд — в ожесточении Ильме становится похожей на ласку, — но вышло иначе.

— Ну, не все же… — проговорила она.

И в глазах ее читалось сочувствие: неудачник ты мой, говорил этот взгляд сквозь слезы. А может быть, даже — милый мой неудачник?

Так стояли они посреди этого сюрреалистического, карикатурного, жуткого и распечальнейшего хаоса, и Калев чувствовал, что в беде своей он не одинок.

— Теперь отправляйся в постель, — сказала Ильме. Она не любила сентиментальных пауз; даром что женщина — в такие минуты она была трезвее Калева.

Домой они пошли вместе.

На другой день ослабевший от болезни Калев с утра до позднего вечера крушил дело рук своих. Свирепо махал он топором и совковой лопатой, скреб пальцами и ногтями глубоко въевшуюся чернильную коросту. Откуда-то взялась директорская дочка в своем костюме с чудо-парнями, смотрела и усмехалась. Что-то подсказывало Калеву, что девчонка связана со всей этой историей. Ее тонкие губки были само презрение, но взгляда Калева она не выдержала-таки — запрокинула голову и удалилась, глядя сквозь него. В глазах этой идолопоклонницы он фигура жалкая и смешная: здоровенный мужик, а сидит в библиотеке на женской работе, лепит снежную крепость, читает восторженные лекции. Девица грезит героями вестерна, это понять можно, но интуиция твердила, что хорошего человека из этой девчонки не выйдет. Пусть я шут, пусть я смешон в своем несчастье! В Ветхом завете описаны те, кого забрасывают камнями, и те, кто бросает камни, так вот, он хотел бы быть скорее среди первых — те и в несчастье все равно счастливее.

Калев так и не узнал, кто безобразничал в городке. Не в милицию же обращаться — засмеют. Жаловаться в отдел культуры ему тоже не хотелось, там и без того атмосфера накалилась; вместе с фотографом и представителем из Таллина, которым, ко всему прочему, оказалась старая дева, отдел приехал полюбоваться на скульптурно-агитационные чудеса Калева Пилля. Нетрудно вообразить, что творилось на площадке!

И вот сегодня — как обухом по голове.

Калев сидел на замшелой лестнице и чувствовал, что из-под навесов, из-за грязных стекол и из чердачных каморок за ним пристально и злорадно следят приспешники Великого Неудачника — ждут: теперь, в придачу ко всему, он еще сверзится в открытый канализационный люк.

А вот и не свалюсь! Подите к дьяволу! У меня характер ваньки-встаньки. Сколько ни шпыняй, не уложишь! Все равно встану!

Калев поднялся и в сердцах плюнул в разверстый колодец, прямо в бегающий чертов глаз…

И, словно это был сигнал, он сразу же услыхал совсем рядом, за спиной, топот и пыхтенье. Возможно ли это? А почему бы и нет: расстояния и направления тут, в Старом городе, окончательно перепутались, самый наглядный пример какой-нибудь кривой из физики или нелинейного пространства.

В двух шагах он отыскал выход, которого прежде как будто не было, и древние стены выплюнули его в какой-то переулок. Там, на булыжной мостовой, в бледно-желтом конусе света единственного фонаря толклись двое парней, один — в тельняшке. Поодаль от дерущихся стояла молодая светловолосая женщина. Одета она была скверно, неряшливо, но лицо ее, по крайней мере в убогом свете, казалось ошеломительно прекрасным. Мадонна, да и только. Высокий матовый лоб и стиснутые губы излучали печаль. Она словно завороженная безотрывно смотрела на мужчин. А так как членораздельных звуков те не издавали, то, не будь пыхтения и тяжелого шарканья подошв по булыжнику, все это могло показаться сценой из «великого немого» или даже призрачным видением, эхом мистического ритуала средневековья.

Бедная девушка, что ей приходится лицезреть, отчего же она не уходит? Калев поспешил к дерущимся.

— Бросьте, ребята! Вы что? Девушка, бегите же! — кряхтел он.

Потасовка прервалась, и обе «договаривающиеся» стороны уставились на Калева.

— Тебе-то что, склеротик?.. Че надо? — Они вдруг обрели полное согласие.

— Да вообще-то дело не мое, но…

Калев порадовался, что драка кончена, шагнул поближе, чтобы нехитрой прибауткой водворить окончательный мир, и почувствовал, как из глаз брызнули искры, — тот, в тельняшке, с заросшей физиономией, влепил ему кулаком прямо под глаз. Калев зашатался, отступил, и тут ударил второй. Жестоко. Ногой. Он целил в коленную чашечку, но только задел. И все-таки боль была адская. Даже теперь Калев не понимал, что с ним происходит. Калев Пилль, которого и в школе, и после лупили все кому не лень — парень хоть и здоровый, но сдачи никогда не давал, — словно переродился. Вольдемар Сяэск и снежный городок, иронический взгляд Паэранда и издевка, повисшая в пшеничных усах этого Прийта Ребане, все унижения, вся несправедливость поднялись со дна души, и Калев не мог больше мучиться молча. Дикая ярость заклокотала в нем.