Снежная королева - [58]

– Скучаешь по нему? – спрашивает Тайлер.

– Нет.

– А тебе это не странно?

– Ну да, кое-чего мне теперь правда не хватает. В основном такого, честно говоря, о чем особо и не расскажешь. Сам понимаешь, двадцать восемь лет, в постели… Ладно, не будем. Зато с наркотиками охолонула немного.

– Он любил свою дурь, да? Но ведь и ты тоже.

– Ну, мне нравилось иногда понюхать вечерком. А Эндрю… ему это было гораздо нужнее.

– Так бывает.

– А кто, – говорит она, – как ты думаешь, все последние месяцы кокс покупал?

– Догадываюсь кто.

– Дело даже не в деньгах. Просто с какого-то момента я почувствовала… Знаешь, отстегивать двадцатки дилеру своего неприлично молодого любовника – лучше бы не знать, что это такое. Ты уж мне поверь.

– А я и верю, – говорит он.

– Бет тоже не стала бы возражать. Если бы мне показалось, что ей не понравится, я бы к тебе и близко не подошла.

– Но ты же ей все равно не рассказывала.

– Не из-за тебя, – говорит она.

– Не из-за меня, а потому что…

– Потому что не хотела ей лишний раз напоминать, что она умирает, что кому-то придется ее заменить. В том или ином смысле.

Тайлер меняется в лице, но остается при этом неподвижным.

– То есть вот что ты делала? – говорит он. – Брала на себя часть ее обязанностей?

– Если честно, да. Поначалу.

– Заменяла мне подружку, которая выдохлась?

– Сначала. Потом все стало по-другому.

– Мне сорок семь. И я выгляжу ровно на свой возраст.

– Мне пятьдесят шесть. Ты для меня действительно несколько молод.

– В детстве я был красавчиком. Просто уродился таким. А теперь, знаешь, очень тяжело. Тяжело, когда на тебя больше никто не засматривается.

– Я засматриваюсь.

– Ты не в счет. Я имею в виду посторонних. Тех, кто может выбирать, смотреть на меня или нет.

– Мне гораздо важнее, – говорит она, – что ты так заботился о Бет.

– На моем месте любой так же заботился бы.

– У тебя и опыта-то не было.

– А мне как-то казалось, что был.

– Ты не отшатнулся. Я видела. При тебе ее пожирала смерть, и не один раз, а два, и ты крепко ее держал. Для тебя она была все та же.

– Ну, просто… А что, кто-то мог бы по-другому?

– Запросто. И многие. А я сюда, между прочим, пешком пришла.

– Из Уильямсберга?

– Ага. Пешком через мост топала.

– Зачем?

– А ты зачем залез на карниз?

– Я первый тебя спросил.

– Мне вдруг вступило дойти до тебя. Тебе – выйти из квартиры, но так, чтобы не на улицу. К обоим желание пришло одновременно. Чувствуешь логику?

– Наверно. Хотя нет. Не очень.

– Мне уйти?

– Нет, – говорит он. – Может, ляжешь, полежишь тут со мной немножко? Я до тебя не дотронусь.

– Дотрагивайся на здоровье.

– Здесь темно.

– У вас что, и лампочек не осталось? Вы действительно всё роздали?

– Остался диван. И телевизор.

– Единственные вещи, без которых тебе не обойтись.

– Тут так хорошо. Давай полежим.

– Давай.

* * *

От фонарей в парке расходятся болезненно-бледные круги, одну пирамидку света от другой отделяют области несгустившейся беспокойной темноты.

– Надеюсь, это не до ночи? – спрашивает у Баррета Сэм.

Баррет по пути то и дело смотрит на небо. Он ничего не может с собой поделать, во всяком случае, когда оказывается в Центральном парке. В небе, как всегда, все как обычно.

– Нет, – говорит он. – Я бы ни за что не обрек тебя на вечер в обществе Эндрю и Стеллы. Но тут просто так вышло, что он позвонил.

– Центральный парк с самого начала был предназначен для богатых. Ты об этом знал? – говорит Сэм.

– Что-то такое слышал.

– В середине девятнадцатого века планировали будущую застройку Нью-Йорка. Тогда в этих местах были только леса и фермы.

– Да-да, про это я знаю.

– Мнения отцов города разделились. Одни хотели устроить все по примеру Лондона, разбить тут и там много небольших парков. Но победила другая партия, которая хотела гигантский парк, расположенный за много миль от мест, где жили бедняки. Фредерику Лоу Олмстеду[32] было велено не проектировать ничего, что любит простой народ, – ни парадного плаца, ни площадок для игры в мяч.

– Надо же, – говорит Баррет.

– Представь себе, как в окрýге взлетели цены на недвижимость. И получилось, что бедным достался даунтаун, а богатым – аптаун. Что и требовалось доказать.

– Что и требовалось доказать.

– Тебе не надоело? – спрашивает Сэм. – Я не слишком занудствую?

– Нет, – отвечает Баррет. – Я тоже, можно сказать, зануда.

На ходу он тайком смотрит на Сэма долгим пристальным взглядом. В профиль лицо Сэма выглядит суровее, чем анфас, и лучше отвечает общепринятым критериям красоты. Нос кажется заметнее, а купол лба более эффектным архитектурным изгибом стыкуется с непокорными вихрами. Если смотреть сбоку, Сэм отдаленно напоминает Бетховена.

Вроде бы у японцев есть для этого специальное слово – ма. Оно означает (существует ли оно на самом деле, или Баррет выдумал его и облагородил посредством азиатской эстетики?) то, чего не увидишь с одной точки; то, что меняется по мере движения наблюдателя. Ма есть у зданий. У садов. И у Сэма.

– Что ты сказал? – говорит Сэм.

– Ничего.

Сэм смеется. Природа снабдила его глубоким музыкальным смехом – так звучат деревянные духовые, когда настраиваются перед началом концерта.

Эндрю и Стелла ждут их на Земляничной поляне. Тесно прижавшись друг к дружке, они сидят на скамейке у круглой мозаики. Они похожи на нищих молодых путешественников, не отчаявшихся и не сломленных (пока), но уже ощутивших первую усталость от странствий; как раз вошедших в ту пору, когда, пусть и едва заметно, в душах начинает сгущаться беспомощность; еще не одержимых желанием обрести цель пути, но с недавних пор задумывающихся о ней и пораженных этим – они-то надеялись конец проскочить, навеки остаться скитальцами, которым хватает для счастья выпросить мелочи у прохожих, поживиться в мусорных баках и изредка с комфортом переночевать в зале ожидания какого-нибудь автовокзала.