Снег - [145]

Позднее, следуя той же логике, он показал, что у стихотворений «Рай», «Шахматы», «Коробка из-под шоколада» также есть свое место на воображаемой снежинке. Поэтому он нарисовал свою собственную снежинку, воспользовавшись книгами, в которых были изображены формы снежинок, и расположил все стихотворения, пришедшие к нему в Карсе, на ней. Таким образом, получалось, что снежинка и отображала конструкцию новой книги стихов, и указывала на все то, что делало Ка самим собой. У каждого человека, как он считал, должна была быть такая же снежинка, которая представляла бы внутреннюю картину всей его жизни. Оси памяти, воображения и логики, на которых Ка разместил свои стихотворения, он взял у Бэкона, из дерева-классификации человеческого знания, и очень долго рассуждал о том, что означают точки на шестиугольной снежинке, истолковывая стихи, написанные им в Карсе.

Поэтому бо́льшую часть записей, заполнивших целиком три тетради, которые Ка вел во Франкфурте, о стихотворениях, написанных в Карсе, следует рассматривать и как дискуссию о смысле снежинки, и как дискуссию о смысле жизни Ка. Например, если он рассуждал о месте стихотворения «Погибнуть от пули» на снежинке, он сначала объяснял страх, о котором шла речь в стихотворении, исследовал, почему необходимо разместить это стихотворение и свой страх на оси воображения, и, объясняя, почему стихотворение «Место, где кончается мир», расположенное как раз над осью памяти, находится рядом с ней и в поле ее притяжения, верил в то, что представляет материал очень многих загадочных явлений. С точки зрения Ка, за жизнью каждого человека стоит такая картина и снежинка, и можно доказать, насколько люди, отдаленно похожие друг на друга, на самом деле являются различными, странными и непонятными, истолковав собственную снежинку каждого человека.

Я не буду говорить больше, чем требуется для нашего романа, о записках, заполнивших целые страницы, которые Ка вел по поводу конструкции своей книги стихов и структуры своей снежинки (каков был смысл того, что стихотворение «Коробка из-под шоколада» находилось на оси воображения, какую форму придало снежинке Ка стихотворение «Все человечество и звезды» и т. д.). В молодости Ка смеялся над поэтами, которые придавали себе слишком большое значение еще при жизни, кичились, превращаясь в памятники самим себе, на которые никто не обращал внимания, потому что были уверены – любая глупость, которую они написали, в будущем станет темой исследования.

Тому, что он последние четыре года своей жизни толковал стихотворения, которые сам же и написал, после того как много лет презирал поэтов, писавших, обольстившись модернистскими вымыслами, трудные для понимания стихи, все-таки есть несколько смягчающих извинений. При внимательном чтении его записок становится понятно: Ка не чувствовал, что сам написал стихотворения, которые пришли к нему в Карсе. Он верил в то, что был только посредником, необходимым, чтобы записать их, что эти стихотворения «пришли» к нему откуда-то извне, и, чтобы их можно было привести в качестве примера такими, как они пришли, Ка в нескольких местах написал, что ведет эти заметки, чтобы изменить свое «пассивное» положение, чтобы понять смысл стихотворений, которые он написал, и разгадать их скрытую симметрию. А второе объяснение того, что Ка разъяснял свои собственные стихи, было вот в чем: если бы только Ка разгадал смысл стихов, написанных в Карсе, он смог бы восполнить недостающие места в книге, строчки, оборвавшиеся на половине, и стихотворение «Место, где нет Аллаха», которое он забыл, не успев записать. Потому что после того, как он вернулся во Франкфурт, ни одно стихотворение больше к нему не «приходило».

По заметкам и письмам Ка становится понятно, что после четырех лет усилий он все-таки разгадал логику стихотворений и закончил книгу. Поэтому я до утра, сидя во франкфуртском отеле, перелистывал бумаги и тетради, взятые мной из его квартиры, и пил виски. Я очень волновался, то и дело представляя себе, что стихи Ка должны быть где-то здесь, и в который раз начинал перебирать материалы, находившиеся у меня в руках. Под утро я уснул, перелистывая тетради моего друга, среди его старых пижам, кассет с Мелиндой, его галстуков, книг, зажигалок (так я заметил, что взял из квартиры и зажигалку, которую Кадифе послала Ладживерту, но которую Ка ему не отдал), и увидел сны и образы, полные тоски и кошмаров (во сне Ка сказал мне: «А ты постарел», и мне стало страшно).

Я проснулся только около полудня и провел остаток дня на заснеженных и влажных улицах Франкфурта, собирая сведения о Ка без помощи Таркута Ольчюна. Две женщины, с которыми у Ка были отношения за восемь лет, предшествовавших поездке в Карс, сразу же согласились со мной встретиться: я сказал, что пишу биографию моего друга. Первая возлюбленная Ка, Налан, не знала не только о его последней книге стихов, но даже и о том, что Ка писал стихи. Она была замужем и вместе с мужем владела двумя турецкими закусочными и бюро путешествий. Разговаривая со мной с глазу на глаз, она сказала, что Ка был трудным, склонным к ссорам, бесхарактерным и слишком впечатлительным человеком, и после этого немного поплакала. (Она больше всего расстраивалась не из-за Ка, а из-за его молодости, которую он принес в жертву левацким фантазиям.)