Снег - [146]

Его вторая подруга, незамужняя Хильдегард, тоже, как я и предполагал, не знала ни о последних стихах Ка, ни о его книге под названием «Снег». Игривым, флиртующим тоном, слегка смягчившим чувство вины, которое я испытывал из-за того, что представил ей Ка как поэта намного более известного в Турции, чем он был на самом деле, она рассказала мне, что после знакомства с Ка передумала ехать летом на отдых в Турцию, что Ка был очень проблемным, очень сообразительным и совершенно одиноким ребенком, что из-за своей бесхарактерности он никогда не смог бы найти мать-возлюбленную, которую искал, а если и нашел бы, то потерял, что насколько просто было в него влюбиться, настолько же трудно было оставаться с ним. Ка ничего не говорил ей обо мне. (Я не знаю, зачем задал ей этот вопрос и зачем говорю здесь об этом.) Когда в последний момент мы пожали друг другу руки, Хильдегард показала мне то, что я не заметил во время нашей встречи, длившейся час пятнадцать минут: на указательном пальце ее красивой правой руки с тонким запястьем и длинными пальцами не было первой фаланги – и с улыбкой добавила, что, когда Ка злился, он насмехался над этим ущербным пальцем.

Закончив книгу, Ка отправился в поездку – выступать перед читателями, как он всегда делал раньше, когда была готова новая книга, прежде чем отдать машинистке стихи, написанные от руки в тетради: Кассель, Брауншвейг, Ганновер, Оснабрюк, Бремен, Гамбург. Я тоже на скорую руку устроил в этих городах «литературные вечера» с помощью пригласившего меня Народного дома и Таркута Ольчюна. Я сидел у окна в немецких поездах, поражавших меня своей точностью, чистотой и протестантским комфортом, в точности как рассказал Ка в одном своем стихотворении, и с тоской смотрел на равнины, отражавшиеся в стекле, на симпатичные деревни с маленькими церквями, дремлющие на дне долин, и на детей с рюкзаками и цветными зонтиками на маленьких станциях; говорил двум туркам из турецкого общества с сигаретами во рту, встречавшим меня на вокзале, что хочу устроить здесь то же, что и Ка, когда семь недель назад он приезжал сюда для встречи с читателями; и в каждом городе, точно так же как и Ка, поселившись в маленьком дешевом отеле, ел пирожки со шпинатом и донеры в турецкой закусочной, разговаривая с пригласившими меня людьми о политике и о том, что турки, к сожалению, совершенно не интересуются культурой; гулял по холодным и пустым улицам города и представлял, будто я – Ка, который идет по этим улицам, чтобы забыть тоску об Ипек. Вечером, на литературных собраниях, в которых принимало участие пятнадцать-двадцать человек, интересующихся политикой, литературой или турками, я, сухо прочитав одну-две страницы из моего последнего романа, внезапно переводил разговор на поэзию, говорил, что великий поэт Ка, некоторое время назад убитый во Франкфурте, был очень близким моим другом, и спрашивал: «Есть ли кто-нибудь, кто что-то помнит из его последних стихов, которые он не так давно здесь прочитал?»

Значительное большинство тех, кто принимал участие в собрании, не ходили на поэтический вечер Ка, а те, кто ходил, оказывались там либо случайно, либо желая задать вопросы на политические темы, и я понимал, что они помнили не стихи Ка, а его пальто пепельного цвета, которое он никогда не снимал, его бледную кожу, растрепанные волосы и нервные движения. Через короткое время самым интересным в моем друге стала не его жизнь и поэзия, а его смерть. Я выслушал очень много версий относительно того, что его убили исламисты, турецкие спецслужбы, армяне, бритоголовые немцы, курды или турецкие националисты. И все-таки среди собравшихся всегда оказывались чувствительные, сообразительные, умные люди, всерьез обратившие на Ка внимание. Но и от этих внимательных любителей литературы я не смог узнать ничего, кроме того, что Ка закончил свой новый сборник, что он читал свои стихотворения «Улицы мечты», «Пес», «Коробка из-под шоколада» и «Любовь» и что они сочли эти стихи очень-очень странными. В нескольких местах Ка упоминал, что написал стихи в Карсе, и это было истолковано как желание обратиться к чувствам слушателей, тоскующих по своей родине. Смуглая тридцатилетняя вдова с ребенком, подошедшая к Ка (а потом и ко мне) после окончания вечера, вспомнила, что Ка говорил и о стихотворении «Место, где нет Аллаха»: с ее точки зрения, Ка прочитал из этого длинного стихотворения только одно четверостишие, чтобы не вызвать отрицательной реакции. Какие я ни прикладывал усилия, любительница поэзии не могла ничего сказать, кроме того, что «это был очень страшный образ». Эта женщина, сидевшая в переднем ряду на встрече в Гамбурге, была уверена, что Ка читал свои стихотворения из зеленой тетради.

Я вернулся во Франкфурт из Гамбурга ночью, тем же поездом, что и Ка. Выйдя из вокзала, я, как и он, пошел по Кайзерштрассе и заглянул в секс-шопы. (За неделю, что я там не был, пришла новая кассета с Мелиндой.) Придя на то место, где убили моего друга, я остановился и впервые открыто сказал себе то, что втайне от самого себя давно уже понял. Должно быть, после того, как Ка упал на землю, его убийца достал из сумки Ка зеленую тетрадь и скрылся с ней. Во время моей недельной поездки по Германии я каждую ночь часами читал записи Ка об этих стихотворениях и его воспоминания о Карсе. Сейчас единственным утешением для меня была мысль о том, что одно из длинных стихотворений книги ждет меня в Карсе в видеоархиве телевизионной студии.