Смысл жизни человека: от истории к вечности - [53]

Таких примеров психологической зоркости Ницше – множество, и они позволяют усомниться в том, что он презирает людей, хотя бы самых слабых и невлиятельных. Внимание, однако, не означает потакания слабости, трезвость сохраняется, например, при жесткой оценке всеми чтимого сострадания, которое «есть для слабых и страдающих утешение в том смысле, что оно показывает им, что, несмотря на всю их слабость, у них по крайней мере есть еще одна сила – принять боль… Таким образом, жажда вызывать сострадание есть жажда наслаждения самим собою, и при этом на счет ближних».373

Ницше, надо признать, порой изменяет чувство меры и он крайне жесток, когда упрекает в «актерстве» человека, погребающего своего ребенка.374 Здесь он смешивает привычное лицемерие и падение в пропасть горя, сам совершает ошибку «рассуждения о людях вообще», а не о конкретном человеке, который ближе к метафизическому, чем земная совокупность людей.

Быть «по ту сторону морали», у Ницше, означает выход из её бытового измерения в бытийное, то «что вся эта область нравственных представлений находится в постоянном колебании и что существуют более высокие и более глубокие понятия о добре и зле, о нравственном и безнравственном».375

На бытийном уровне пребывают подлинно нравственные реалии, на бытовом – вполне достаточна психологическая зоркость и соответствующие ей выводы. Проблемой остается взаимосвязь этих уровней: Ницше отказывается искать эту связь, она не вписывается в его «критику чистой воли», где даже надежда трактуется как худшее из зол, ибо удлиняет мучение людей.376

Таким образом, уровень бытовой морали снижается у Ницше до естественного, которое он считает более честным: большинство добродетелей проистекает, по его мнению, из тщеславия или трусости, из желания отдав нечто, приобрести большее. Так библейское (Лук. 18,14) «кто унижает себя возвышен будет» истолковывается совершенно иначе: «Кто унижает себя самого, тот хочет быть возвышенным».377 Ницше не видит обусловливания бытовой морали высшими – бытийными – основаниями, последние остаются у него там, где он их поставил – на горе, в безвоздушном пространстве чистого воления к власти. Бытийное не сходит вниз, к нему надо подняться, оставив все заблуждения и слабости, например, привычку основывать собственную веру в себя на авторитете, получая её, таким образом, из чужих рук.

Бытийное у Ницше реабилитирует индивидуальность: именно наиболее личные мотивы полезнее всего и для общего блага. Главное – создать из себя цельную личность и во всем, что делаешь, иметь в виду её высшее благо. От простого эгоизма такая позиция отличается кардинальным образом: «Все сводится лишь к тому, что человек считает своей пользой, именно незрелая, неразвитая, грубая личность будет понимать её грубее всего».378 Человек, считает Ницше, способен иметь высокую точку зрения на себя, ему нужна только решимость осуществить её. Таким образом, бытийный взгляд на человека преисполнен доверия к его возможностям, к его воле как источнику действительной власти и могущества. Вся трагедия заключается в невозможности совмещения бытового и бытийного измерения смысла человеческого существования.

Ницше отвергает религиозный путь как медиатор между ними, усматривая в нем нечто неестественное, искусственно – лживое, несмотря на то, что этимология самого понятия «религия» восходит к «связи», «соединению»… Разрыв между бытовым и бытийным, их четкое противопоставление как окончательное, отражает интеллектуальный максимализм и болезненную горячечность Ницше, которые он не мог, да и не желал преодолеть, видя в них темпераментную основу своего свободного самостояния, своей власти.

Ницше не желает катиться подобно камню, «в силу глупости механики», иметь целью не свое, а чужое: «Все люди еще теперь, как во все времена, распадаются на рабов и свободных; ибо кто не имеет двух третей своего дня для себя, тот раб, будь он в остальном кем угодно: государственным деятелем, купцом, чиновником, ученым».379 С другой стороны, находиться на самой низкой ступеньке общественной лестницы – не значит быть несвободным, можно презирать честь, – «и потому Диоген был одно время рабом и домашним учителем».380 Ницше и здесь утверждает то, что бытовое и бытийное в человеческом существовании – разные, не совместимые шкалы оценивания положения индивида и его свободы.

Можно ли назвать истинно великим человеком, а не «властителем толпы», того, кто угождает толпе, осуществляет что-либо весьма ей приятное, или хотя бы обещает такое осуществление? Ницше предпочитает другого, того, кто прислушивается только к желаниям своей личности. (Современные исследователи феномена власти, например, Д. Макклелланд, различают личноориентированную и социальноориентированную власть, говоря о предпочтительности второй, целью которой выступает благо группы или всего общества, а не только свое собственное. Ницше бы счел такое предпочтение недостойным самого смысла понятия «власть»).

Социальная феноменология власти вызывает у Ницше если не презрение, то глубокую иронию. Он говорит о страхе государства перед духовным развитием индивида, о нелигитимности власти без содействия духовенства, о том, что всякий переворот в обществе воскрешает самые дикие энергии и никогда «не бывает гармонизатором, строителем, художником, завершителем человеческой природы».