Смысл жизни человека: от истории к вечности - [52]
Корень того, что «позволено» лежит глубже религии, искусства и морали – в метафизике жизни как воления, которая на феноменальном уровне приобретает обличье веры в найденную или искомую истину, завораживает богатством феноменальных форм и скрывает корень бытия, как в сновидении мы забываем о реальности. Вся беда в том, по Ницше, что в нашем «сонном мышлении» понятия «внутри» и «снаружи» связаны обусловливанием. «Напротив, более строгие логики, резко установив понятие метафизического как безусловного, а потому и необусловливающего, отвергли всякую связь между безусловным (метафизическим миром) и знакомым нам миром..».368
Исходя из такого понимания метафизического у Ницше, а именно, как неявляющегося в этом мире, в собственном своем виде, можно предположить о мыслительных истоках его антихристианского пафоса. Слишком легкой, «слишком человеческой» задачей было бы улавливание метафизической вести субъектом, стоящим на земле, с помощью «аппарата» религии, морали, искусства, культуры в целом. Подлинно человеческой («сверхчеловеческой») задачей должен стать подъем субъекта к метафизическому, вхождение в его дом. В таком понимании антихристианский пафос исчезает: не против христианства выступает Ницше, а не соглашается с легкостью стояния внизу и ожидания вести сверху. Человек сам должен пройти не половину даже, а весь путь к Богу. Это он не только может, но и должен. Тем самым, он придет и к самоуважению и к уважению Бога. Там, где мы видим гордыню, можно усмотреть и высший род вежливости «стоящего внизу» и идущего навстречу «высшему». Все отличие якобы–антихристианства Ницше от растолкованного нам христианства заключается, по видимому, в различении смыслов «вести» и «призыва», «приглашения к встрече в верхах». Если и есть здесь гордыня, то она весьма искупается трудностью задачи, которую человек добровольно берет на себя, должен взять, потому что может.
Если же не может – недостоин не только призыва, но и вести. Подобного рода «гордыня», в отношении чистой нравственности, необусловленной ничем, кроме доброй воли самой по себе, утверждается другим великим немцем – И. Кантом, однако антихристианский пафос у него не отмечался, по крайней мере, столь явственно, как у Ницше. Конечно, скажет кто-то, ведь он сам себя так обозначил. И все же отождествлять то, что хочет сказать мыслитель, с тем, что он говорит, не позволяет вечное несовпадение буквы и Духа, конечного и бесконечного, феноменального и метафизического. Конечное – это мораль бытовая, а бесконечное – мораль бытийная: «Вас назовут истребителями морали, но вы лишь открыватели самих себя». В «метафизическом доме» Ницше – моралист бытийного уровня. Философия, считает он, либо удовлетворяет потребности человека, либо устраняет их, оставляя лишь высшую потребность – волю к власти. Ницше избирает второй путь, первый недостоин человека как метафизического субъекта, так как застревает в дистинкции «оптимизм» – «пессимизм». Мир сам по себе не хорош и не дурен, таков он для заблуждающегося человека, считающего, что от жизнеспособности вещей можно умозаключить к целесообразности и правомерности. Не «добрая воля сама по себе», а просто «воля сама по себе» – гарант жизненности и вполне достаточное основание человеческого самостояния. Все суждения о ценности жизни нелогичны, ибо преждевременны: мир не закончен. Отсюда вытекает вполне христианское: не следует судить. «Мы изначально нелогичные и потому несправедливые существа и можем познать это; и это есть одна из величайших и самых неразрешимых дисгармоний бытия».369
Человечество в целом не имеет никаких целей, утверждает Ницше: закономерен итог всех земных утопий, типа коммунизма, так как сочувствие к общей жизни и страданиям человечества весьма слабо развито в личности. Огромное большинство людей не выходит за пределы самого себя, все внеличное для них – только слабая тень. Если иметь ввиду только богатые, с высоким дарованием, души, считая их целью мирового развития, то упускаешь из виду других людей, «то есть мыслишь нечисто».370
Беда в том, что во всех слоях общества много говорят о людях, но совсем не говорят о человеке, утрачена способность к психологическому наблюдению, когда выявляется уникальность каждого человека, заметно его изменение, невидимое по причине кратковременности индивидуальной жизни. Сам Ницше демонстрирует блестящее владение психологическим инструментом, показывая, например, что жестокий человек – просто отсталый и должен рассматриваться как сохранившаяся ступенька прежних культур; что могущественный человек склонен к благодарности не по нравственным основаниям: «Его благодетель своим благодеянием как бы незаконно вторгся в сферу могущественного человека и нарушил её границы; в виде возмездия последний в свою очередь вторгся в сферу благодетеля посредством акта благодарности»;371 что добродушие и приветливость оказали гораздо более сильное влияние на рост культуры, чем более прославленные: сострадание, милосердие и самопожертвование. Первые действуют незаметно, но сумма этих маленьких доз огромна, их совокупная сила принадлежит к числу самых могущественных сил.
