Смута новейшего времени, или Удивительные похождения Вани Чмотанова - [7]

Пробило полночь.

Час ночи.

Два.

— Кось! — сказал наружный часовой. В подземелье голос солдата прокатился, как в бочке. Чмотанов замер.

— А? — вполголоса ответили из темного угла.

— Злодей этот Шолкин.

— Злодей, — согласился второй.

— Ты, говорит, зараза, если еще хоть раз пропустишь политинформацию, — всю зиму в наружке простоишь. Через час, говорит, стоять будешь.

— В декабре я нос из-за него отморозил — три часа стоял через час. Градусов тридцать было.

— Это он любит.

— Ох-хо-хо, скоро ли пересменка?

— Три четверти пробило.

Ровно в три часа ночи Чмотанов натянул респиратор и открыл баллончик с сонным газом. В склепе зашипело. Часовой сон превратился в наркотический.

Пробило четверть четвертого.

Чмотанов встал и подумал: «Размяться бы». Он залез на саркофаг, сделал на руках стойку и походил немного. Затем спрыгнул и быстро сорвал пломбу.

Осмотрев замок, Ваня коротко хохотнул. Вместо замка под трехбородочный японский ключ вор века обнаружил обычный замочек от канцелярского стола. — И тут средств не было! — хихикал расхититель, отпирая замок булавкой. Он поднял стеклянный верх на петлях, словно кузов автомобиля, и влез на ложе. Став рядом с Ильичом на колени, Ваня вынул пилу. Осторожно, как мину, приподнял он голову с належанного места и… голова осталась у него в руках. Положив ее рядом, Ваня лихорадочно, словно золотоискатель, сунул руку в отверстие, прикрывавшееся головой, и нащупал что-то комковатое.

И вытащил горсть обыкновенной пробковой крошки.

— Это как же так… — Ошеломленно сказал Ваня. На глаза навернулись слезы. Он с хватился за кисти рук, будто у топающий, и они, твердые и холодные, как железо, предательски отвалились. Из рукавов исторического френча посыпалась толченая пробка.

Страшный гнев охватил Ваню Чмотанова. Невидящим взором оглянулся он вокруг, — сломать, разбить! Так подло обмануть его! Обманывать с самого детства! И если бы только его — всю Россию, весь мир…

Донесся отрезвляющий бой курантов. Осталось полчаса до смены караула. Ваня завернул г олову в тряпицу и сунул за пазуху. С прятал под платье не понадобившийся инструмент, закрыл крышку саркофага.

Тоска душила Ваню. Он подошел к сопевшему часовому и толкнул его кулаком в живот.

— Чаво? — спросил часовой. Он стоял смирно и, не мигая, глядел на Ваню.

— Плохо служишь! Побывали здесь до меня.

— Так точно, товарищ капитан.

— Завтра под суд пойдешь.

— Служу Советскому Союзу, — прохрипел часовой и засвистел носом.

Чмотанов поднялся по лестнице, тихонько потянул на себя стылую бронзу двери. В узкую щель виднелась заиндевелая брусчатка Красной площади. Гудели прожектора. В косой тени стоял часовой — вольно, пристукивая каблуком о каблук.

«Ишь, распустились, — с неожиданной злобой подумал Ваня. — Четвертый час ночи — они и рады, что никто не видит. Встал, будто семечки покупает!»

Ваня достал из кармана кепку с большим козырьком, нахлобучил на уши, поднял воротник.

…Часовые остолбенели. Из черного проема двери, бочком протиснулся Владимир Ильич. Щурясь от резкого света, он искоса снизу взглянул на лицо белобрысого солдата и ловко подхватил выпавший из его рук карабин:

— Остогожнее, товагищ! Дегжите погох сухим[10].

Ильич вложил карабин в безвольную руку часового, потрогал пальцем лезвие плоского штыка и покачал головой:

— В наше вгемя кгасноагмейцы лучше относились к огужию. Сознайтесь, батенька, ведь штык туповат?

— Туповат, товарищ… Владимир Ильич, — выдохнул белобрысый. И позабыл, что надо дышать. Его товарищ, смуглый парень из Казахстана, закатив белки, медленно сползал, обтирая спиной стену из черного лабрадора.

— Вы из каких мест будете, товагищ? — остро глядя на белобрысого и ухватившись за лацканы пальто, спросил Чмотанов.

— Вологодские мы… — прохрипел часовой.

— Значит — шутить не любите! — резюмировал Ленин. — Тогда — пгощайте. И помните: импегиалисты тоже шутить не любят. Так и пегедайте товагищам… — Ильич ловко взял под козырек и деловитой походкой зашагал вдоль трибун к Историческому музею.

— Очнись, дура! — пнул сапогом белобрысый своего напарника. Тот со стоном разлепил веки, поднялся, опираясь на карабин.

— Слышал, как я тут с Лениным разговаривал? — спросил вологодец. — Наказ его знаешь — все беречь и никому не отдавать…

— Докладывать будем? — простонал смуглый.

— Кому? Лейтенанту? Нос у него не дорос, ему докладывать… Я — Ленина видел, а он что? Пусть он на политзанятиях докладывает.

…Чмотанов подошел к Историческому музею. Отделившись от стены, к нему шагнул человек в штатском. Он заглянул Чмотанову в лицо, открыл рот — да так и застыл.

— Здгавствуйте, товагищ! — не вынимая рук из карманов, кивнул агенту Чмотанов и свернул за угол.

Чекист прирос к асфальту. «Докатился, — мелькнуло в его мгновенно вскипевшем мозгу. — Не зря баба пилит: не пей! Уже и Кузмичи мерещатся…[11]»

* * *

Чмотанов миновал Лубянку, когда далеко-далеко куранты проиграли четыре часа ночи.

Простота похищения его разочаровала. К чему все приготовления, если его изощренной изобретательности не предвидели хранители древности?

— В Египте потруднее было, — с обидой рассуждал Ваня. — Лезешь в усыпальницу к фараону и вдруг — хлоп! — плита позади падает. Или в лабиринт попадешь, рыдай, пока не сдохнешь…