Смута Новейшего времени, или Удивительные похождения Ивана Чмотанова - [5]

            Суетились рабочие, откинув кузов саркофага, - проводили трубы микроклимата.

            — Здесь, товарищ Кривокорытов! — рапортовал офицер охраны. Актёр оглянулся. Тошнотворный приступ тоски морозил душу. «Боги, боги искусства, зачем вы покинули меня! Неужели лежать в гробу по системе Станиславского?» — внутренне стонал актёр.

            И лёг репетировать.

            Он сосредоточился, положил руки: левую - плашмя на грудь, правую - чуть сжав в кулак. Скорбно расслабил веки.

            — Великолепно! — раздался по радио, спрятанному под подушкой, голос Начальника искусств. — Но уж слишком живой. Нельзя ли немножко умереть?

            Приказывал Начальник.

            Кривокорытов подчинился.

            — Так держать!

            Доступ в мавзолей начался в 11 утра.

            В интимном кругу обсуждали, что делать.

            — Не лучшая находка, этот Кривокорытов.

            — Идея! — воскликнул Начальник искусств, бешено вращая глазами. Столпившись, выслушали проект. Смеялись и гладили себя по животам.

                                   *  *  *

            Ваня Чмотанов сошёл в тихом Голоколамске. Душа его наслаждалась прекрасным зимним днём и покоем провинции.

            Он прошёл через город. Рядом с развалившейся церковью стоял аккуратный чистенький домик. Из трубы шёл дым. «Нежданная радость - это я», — тщеславно подумал Чмотанов и свистнул. В окне мелькнуло лицо. Загремели засовом.

            — Ванечка! — восклицала Маня. — Соколик мой необыкновенный!

            Маняша была совершенно круглая по телосложению, курносая: она встречала друга в чудесной махеровой кофте цвета весенней лягушки.

            Они расцеловались в дверях.

            — А я, дура, думаю: заловили моего соколика, давно не видать.

            — Нет, Маняша, жив твой соколик, прилетел с миллионами.

            Маня раскраснелась и с истинно голоколамской страстью впилась в губы Чмотанова.

            — Экий архипоцелуй, Маняша! — шутил Ваня, обвиваясь вкруг неё плющом.

            Они сели за столом в передней избе под образами.

            Выпив самогону, Чмотанов поцеловал подругу и сказал:

            — Эх, заживём, Маняша, вскорости...

                                   *  *  *

            Кривокорытов трудился в поте лица. Первый день отлежал тяжело, но постепенно настолько освоился и так сосредоточился, что по окончании доступа приходилось будить его. Кривокорытова успокаивало еле слышимое шарканье толпы; поначалу тяжелы были уколы тысяч глаз, впивавшихся в бесконечно дорогие черты, но явилось второе дыханье. Догадались пустить по радио музыку. Роберт лежал с удовольствием, слушая медленное танго. Неустанно следили и за идейностью актёра. «Сегодня я прочту лекцию на тему, — услышал однажды Роберт вкрадчивый голос, — почему не следует верить в Бога».

            «Все люди смертны, — ласково говорили в наушниках, — и всем предстоит умереть. Но не совсем. Человек превращается в атомы и электроны, которые неисчерпаемы. Бессмертно также дело пролетариата, его диктатура. На давным-давно загнившем Западе полагают, что она постепенно смягчится! — доверительно сообщил лектор. — Этому не бывать! Диктатура установлена раз и навсегда и постепенно распространится на всю бесконечную вселенную. Лежите спокойно, Роберт».

            По чьей-то невидимой просьбе им заинтересовались журналисты. Разумеется, расспрашивали и писали об официальной половине деятельности маститого актёра, - в театре, дома, среди коллег. Слава Кривокорытова росла. Завистники распостранили слух, что он подкуплен одним учреждением. Кривокорытов с негодованием отвечал стихотворением поэта, написанным по-новаторски - «от противного». «Да, я подкуплен. Я подкуплен берёзками белыми... я подкуплен глазами любимой...» Завистники смеялись: «Бэрьозкой!», намекая на известный магазин. Но в наш век рационализма, смешавшего арифметику и поэзию, стихи эти подкупали искренностью чувства.

            Однажды в середине марта Кривокорытов проснулся и принимал ванну. По актёрской привычке он решил поупражняться перед зеркалом. Взглянул - и охнул: на лбу набух огромный фиолетовый прыщ. «А через три часа ложиться!» — сокрушался Роберт.

            Он спешно вызвал гримёра, тот кое-как справился. Можно даже сказать, что теперь лицо поклонника "Апассионаты" обогатилось печатью раздумий великого философа, мыслившего не понятиями, а континентами.

            Кривокорытов не оценил нового штриха, а даже расстроился. Он шёл по служебному подземному ходу в отвратительном расположении духа.

           Но когда он лёг и мимо пошли тысячи людей, он вновь преисполнился важностью задачи и подобрел.

            Всё шло хорошо.

            В полдень с последним ударом курантов Кривокорытов ощутил неудобство в левой ноздре. Постепенно осозновал он причину. Невыстреженный волосок щекотал в носу. Тихо, но губительно, с каждым вздохом приближая страшное, Роберт собрал в кулак весь профессиональный опыт актёра. О, если бы можно было почесать нос рукой. Ведь и раньше бывали подобные случаи. Роберт вспомнил, как нужно было зарыдать, когда положительная героиня в одной пьесе провалилась в сортир и утонула. И он закрыл лицо рукавом из бутафорского шёлка и превратил гомерический смех в трогательный плач.