Смуглая дама из Белоруссии - [68]

— Которая с Уайеттом Эрпом, — вставил я.

Мистер Лайон сощурился.

— Понятно. Того шерифа, который чуть не вывел из игры Меира Лански. Хотел бы я с ним познакомиться. Но почему я должен ввязываться? Мне-то что?.. Видит Бог, мне тебя очень не хватало. Сколько народу мы смогли бы привлечь в ряды демократов, если бы ты согласилась сдавать карты.

— Я согласна, Фред. Но только один раз. И ты сначала позвони Харкинсу… Нита Браун.

В глазах окружного президента зажегся серебристый свет Конкорса. Коридорный принес ему телефон. Мистер Лайонс отыскал в книжечке номер Харкинса, набрал его, пошептал в трубку, вернул аппарат коридорному и подмигнул маме.

— Улажено. Твою Ниту Браун больше никто не тронет… А теперь перейдем к картам, дорогая Фейгеле?

Мистер Лайонс пригласил всех, кого удалось, из демократов; они толпились у длинного стола: за ним, с «Филипом Моррисом» в зубах, сидела Фейгеле и сдавала карты. И снова и снова повторяла старую присказку:

— Пара королей… похоже, флеш.

Демократы были покорены. Завалили смуглую даму немыслимыми чаевыми. За два часа мама заработала больше, чем за неделю на конфетной фабрике. Но ей не деньги были нужны, она хотела помочь Ните.

Даже когда мама работала на черный рынок, деньги ее не интересовали. Хоть стоматолог ради наживы сворачивал людям шеи, мама все равно видела в нем образованного мужчину, идеалиста, для которого Чехов и бульвар дю Царевич значат больше, чем низменные страсти Бронкса. Лично я в этом сомневался. Не Чехов его убил. Его убила Демократическая партия…

Мы вышли от мистера Лайонса, и он величаво, как подобает бронкскому президенту, проводил нас по покрытой ковром лестнице до вестибюля.

— Фейгеле, мне известно про фабрику. Мы за тобой следили. Однажды ты упадешь в бочку с шоколадом, и никто тебя не найдет.

— Не дождетесь, мистер Лайонс. Я выжила при царе, выживу и на конфетной фабрике в Бронксе.

Мы не сразу вернулись домой на восток. Маме, как всякому хорошему сдающему, требовалось время, чтобы отойти от карт. Пока смуглая дама из Белоруссии, теперь приставленная к шоколадным вишням, курила при свете Конкорса «Филип Моррис», папу не отпускали кошмары. Он все еще переживал утрату должности уполномоченного. Раньше Сэм с упоением носил белую каску, отдавал приказы во время затемнения. А теперь он даже к проституткам в Майами наведываться перестал. Да и старшим мастером в своем меховом магазине уже не считался. С магазином было покончено, а в наше с мамой сложное равновесие он не вписывался.

Фейгеле лелеяла меня, своего Антона Чехова, хотя я до сих пор ни строчки не мог написать. Зато у меня имелся собственный бульвар дю Царевич, собственная смуглая дама и собачка. Эта смуглая дама не топилась в Ницце, а ее собачку звали не Собачка, а Джером. Собачка познавала мир через свою хозяйку… большие, перетянутые ремнями мужчины смотрели на смуглую даму, а Собачка смотрела на мужчин и читала упоение на их лицах. Смуглая дама была при Собачке, а мама была не при пожарных, почтмейстерах и канторах из Белоруссии и из Бронкса — она была при Малыше. Мужские взгляды лишь укрепляли нашу с Фейгеле связь.

На восток мы так и не вернулись. На выручку от карт мама купила проволочную продуктовую тележку. Неужели она намеревается собирать барахло, которое жители Конкорса вываливают на улицу для мусорщиков? Но хлам маму не интересовал. У нее был старый хозяйственный маршрут. Когда мы жили возле Конкорса, Фейгеле обожала делать покупки на итальянском рынке на Артур-авеню: отыскивала экзотические фрукты, овощи с «носиками», пурпурные оливки и яйца с двумя желтками.

До Артур-авеню путь был неблизкий, и мне — пацану в кепке с «Браунами», рядом с которым шествовала мама с внешностью кинозвезды, — пришлось катить тележку вниз по холму, мимо Клермонского парка, по Вебстер-авеню. Мужчины застывали столбом и таращились на Фейгеле — и Бог с ними. У нас была цель, и мама ни на кого не отвлекалась. По Третьей авеню мы вышли на Куэрри-роуд и, обойдя католическую больницу для хроников, добрались до Артур-авеню. Я думал, что чокнусь: ни весной, ни летом здесь даже не пахло. Похоже, вместо Дня Победы торговцы праздновали второе Рождество. По всей Артур-авеню были развешаны гирлянды: большущие проволочные короны с разноцветными лампочками. Из витрин на нас смотрел Санта-Клаус.

Дело было после обеда, и «Доминик» был закрыт, но когда смуглая дама заглянула в ресторан, распорядитель не устоял: «Доминик» открыли специально для нас. Мы ели лапшу с «острым арабским соусом» (арраббиату), а мама пила вино густого красного оттенка. Распорядитель не взял с нее денег.

— Синьорина, вы нас глубоко оскорбите, — сказал он.

Маму пришлось поддерживать и осторожно выводить из ресторана: в голове у нее шумело красное вино. Ее пошатывало, и я одной рукой придерживал ее за край шубы, а другой пытался катить тележку. Мы уже собирались пройти на рынок, как к нам подошла группка оборванцев — мужчин в нелепой форме, с серыми усами и большими жалобными глазами. Итальянские военнопленные, вот кто они были, а их сопровождала военная полиция: свистки, каски, автоматы. У полицейских был ужасно глупый вид: ну прямо дрессировщики какие-то. Но не их была в том вина. Просто ситуация получилась глупее не придумаешь. Италия давным-давно сдалась, и военнопленных по-хорошему стоило бы отправить по домам, только вот Италию почти всю целиком занимали немцы. Теперь же немцы сами очутились в плену, а от Берлина остались лишь крысы да развалины, но эти самые итальянские военнопленные, на деле-то уже и не пленные, оказались в чудн