Смуглая дама из Белоруссии - [38]

Вернулся Ици с двумя дружками. Они что-то прятали под пальто. Ноте отправился за кулисы. Ици с дружками — за ним.

— Шейнделе, — говорил Брейтбарт, — если ты мне не веришь, я приглашу своего юриста. Подпишем соглашение. Шейнделе, хочешь этот театр? Бери, он твой!

— Потом, Брейтбарт, потом.

Я побежала за кулисы. Ици с дружками были в гримерке. Ноте сидел на полу. Из носа — кровь, на лице — синяки. У дружков Ици в руках — бейсбольные биты.

— Ноте, что они с тобой сделали, Ноте?

Ици запер дверь.

— О’кей, Фанни, — сказал он, — а сейчас мы посмотрим, что там у тебя. А пикнешь — и на голове у твоего приятеля появится вмятина.

Дружки Ици занесли биты над головой Ноте. Они нашли какую-то веревку и привязали Ноте к стулу. А затем они держали меня за руки, а Ици разорвал мой «мейденформ» и все остальное. Лифчик они намотали на голову Ноте. Они заставляли его смотреть. Я плакала не переставая. Друзья Ици подняли свои биты, и они ушли. Я развязала Ноте. Он дрожал всем телом. Я целовала его в нос, лоб, глаза. Мы вышли из гримерки.

Я сказал отцу, что петь не стану.

— Фанни, — взмолился он, — ты меня в гроб вгонишь. Брейтбарт может засадить меня в тюрьму. И засадит, ты уж мне поверь. А где твой лифчик?

— Я его выбросила.

Отец хлопнул себя по бедрам.

— Девчонка спятила. Второй Ноте!

Он встал на колени.

— Фанни, по мне ж ночлежка плачет.

Наконец я согласилась спеть.

— Но запомни, папа: это мое последнее представление.

Он целовал мне руки.

— Папа, — сказала я, — встань с пола.

Театр был набит битком. Все места, даже в оркестре и на балконе, были заняты, и опоздавшим Брейтбарт выдавал подушки, сесть на пол.

— Вот это ажиотаж! — сказал Брейтбарт. — Даже до войны такого не было. Сам Михалеско[73] не собирал столько народу.

Но когда Брейтбарт увидел, что я без лифчика, он рассвирепел.

— Это что за выкрутасы, Берковиц?

— Девочке нехорошо, — объяснил отец. — Завтра все будет в порядке. Вот увидишь.

— Плевать мне на завтра. Меня волнует то, что происходит сегодня. Посмотри на них. Хочешь, чтобы они разнесли театр?

Брейтбарт отправил одного из рабочих к себе домой за жениным лифчиком. Парень вернулся с лифчиком на три размера больше нужного. Мне пришлось его надеть.

— Так-то лучше, — сказал Брейтбарт. — И чтобы больше никаких выкрутасов!

Сначала на сцену вышла говорящая обезьянка Янкель. С помощью чревовещателя Розенблюма она рассказывала похабные анекдоты на идише, польском, русском, румынском, но зрители скучали. Я услышала, как мужчины и женщины в первом ряду топали и выкрикивали: «Шейнделе, Шейнделе». Брейтбарт отозвал Янкеля со сцены.

— Довольно, Розенблюм, не то они повырывают кресла и станут ими швырять в тебя. Довольно.

Далее Минна Мендельсон пела «Дер ребе Элимелех», а ее муж Борис, опершись коленом на стул, тренькал на балалайке. Я чуть-чуть приоткрыла занавес и, сложив ладони домиком, заглянула в зал. В первом ряду балкона сидел Ици. На этот раз с ним было девять или десять дружков. Они топали ногами и кричали: «Спой, Шейнделе, спой».

Мой Ноте стоял у оркестровой ямы. Брейтбарт оттащил меня от занавеса.

— Хочешь испортить шоу? Никто не должен тебя видеть до выхода на сцену.

А публика все улюлюкала и топала ногами. «Спой, Шейнделе, спой». Минна Мендельсон так и не закончила выступление. Кто-то выскочил на сцену, отобрал у ее мужа стул и запулил в оркестровую яму.

— Все другие выходы отменяются, — заявил Брейтбарт. — Выпускаем Шейнделе.

У отца тряслись колени.

— Берковиц, ты хочешь, чтобы нас всех тут поубивали? Аккордеон в руки — и пошел.

Увидев меня, все вскочили и зааплодировали. Отец вынес аккордеон, и кто-то недовольно заворчал. Отец убежал за кулисы.

— Брейтбарт, прошу, — крикнул он, — я им не нужен. Им нужна Шейнделе.

Брейтбарт обругал его и разрешил остаться. Первое время огни рампы меня слепили, но постепенно я пообвыклась. Какой-то мужчина из второго ряда вышел в проход и закружился. Лет ему было под семьдесят.

— Моменю, — сказал он, — ну и сиськи у нее! Получше, чем обед из семи блюд.

Сидевшие рядом с ним захохотали. Ици выкрикнул: «Спой, Шейнделе, спой». Ноте так и стоял у оркестровой ямы. Увидев, что у меня дрожат руки, он впервые за этот вечер мне улыбнулся.

— Ноте, — позвала я и запела.

Пела я не для Брейтбарта, не для Ици, не для отца, не для сидящих во втором ряду — пела только для Ноте. «Йоселе», «Шейн ви ди левоне», «Ойфн Припечик», «Гей их мир шпацирен», «От азой нейт а шнайдер»[74] — все только для Ноте. Тот человек из второго ряда хлопал в ладоши:

— Подумаешь, цицкес[75]. У девочки голдене штиме[76]. Спой, Шейнделе, спой.

Меня не отпускали со сцены. Ици с дружками без остановки топали ногами. Я в пятый раз запела «Йоселе». Балки, которые поддерживали балкон, зашатались. Сначала послышался рокот. Брейтбарт выглянул из-за занавеса.

— Остановите представление!

Какая-то женщина закричала. А затем балкон рухнул.

Два дня мы отсиживались в отеле. Отец не пускал меня повидаться ни с Ноте, ни с кем-либо еще. Он постоянно названивал по телефону.

— Фанни, складывай свои вещи. Мы едем в Чикаго. Зачем нам неприятности? Если прознают, что мы имели отношение к «Генри-стрит», нам конец. Брейтбарт в тюрьме. Даже его тесть подал на него в суд. Он сидел на балконе. Так что давай, Фанни, пакуйся.