Смуглая дама из Белоруссии - [37]

— Где Ноте? — спросил Брейтбарт. — Вот в чем вопрос. Ноте.

Голова Ноте внезапно вынырнула из-за балконных перил.

— Дядя, я за тараканом гоняюсь.

Брейтбарт показал кулак и ему, и балкону.

— Всего распишу, живого места не оставлю.

Ноте стоял на выступе балкона и смеялся.

Когда мы вернулись в отель «Деланси», в котором остановились, отец запер дверь и принялся за меня. Драл за волосы, выкручивал нос — хотел вызнать, куда девалось полотенце. Я ничего ему не рассказала.

— Папа, довольно с меня полотенец. Либо ты разрешаешь мне лифчик, либо я больше не пою. Точка.

Он снова вцепился мне в волосы, но уже понимал: я не уступлю. Тогда он вытащил из бельевой корзины грязный платок и зарыдал.

— Пропащий я человек.

— Папа, не придуривайся. Лифчик, папа, не то с Шейнделе придется распрощаться.

В итоге назавтра я появилась в театре в «мейденформе»[71]. Все парнишки, рабочие сцены, присвистнули. Брейтбарт посмотрел на меня с восхищением. Хлопнул отца по спине:

— Поздравляю! Берковиц, а девочка-то вдруг повзрослела. Это уже не Молли Пикон Восточного Бродвея. Теперь у нас своя Лана Тернер[72] с улицы Хестер. Берковиц, она будет звездой шоу. Гарантирую.

Отец был сражен.

— Фанни, — шепнул он, — сбегай купи размер побольше. Нельзя упускать такой шанс.

Один только Ноте выглядел разочарованным.

— Показушница, — сказал он.

— Ноте, — взмолилась я, — одно твое слово, и я снова надену полотенце.

— Сделанного не воротишь, — сказал он и взялся за щетку.

Брейтбарт подозвал меня к себе. И, пока отец не видел, пощупал чашечки «мейденформа».

— Ой, — сказал он, — я щас умру. Все всамделишное! Шейнделе, Шейнделе, давай встретимся после шоу.

Он вынул бумажник.

— Шейнделе, платье, пальто, шляпку — все, что захочешь. Да не от Кляйна, а от Сакса или Гимпельса. Покупай, не стесняйся. Мне деньги — тьфу! Ну как, Шейнделе, идет?

— В контракте этого нет.

Он закатил глаза.

— Ой, разборчивая какая! Люблю таких. Девушек с характером. Шейнделе, перечь мне во всем. Это будоражит кровь.

Я отошла в сторону. Вдруг слышу, как Ноте бормочет:

— Улица Налевская, улица Ниская, площадь Мурановская…

— Ноте, — удивилась я, — ты что? Собираешься в Бруклин? В Бронксе нет никакой Ниской улицы. Ноте, а где…

— В Варшаве, — сказал Ноте, — где ж еще! Евреи по всему миру гибнут, а я тут застрял. Прав дядя. Дурак, тупица, шут гороховый, вот кто я.

— Ноте, я думала, ты хочешь стать поэтом.

Он мрачно усмехнулся.

— В умелых руках пулемет — тоже поэзия.

— Ноте, если хочешь сражаться, поступи в армию или на флот. Мой дядя Дом уже капитан.

— Да разве меня возьмут? В шестнадцать-то лет. — Он дернул плечом. — Да еще калеку в придачу! А даже если и возьмут, куда меня пошлют? Бить японцев. Лучше уж сидеть здесь и добывать злотые для сопротивления. Потом я примкну к еврейским десантникам в Тель-Авиве, мы с ними высадимся на Ниской улице и всех немцев отправим в ад.

Тут нас засек Брейтбарт.

— Ноте, займись-ка своей щеткой, не то вздерну тебя к потолку… Шейнделе, пора на сцену.

Вечером я попросила у отца два доллара.

— Папа, — сказала я, — девушке, которая уже носит лифчик, полагаются карманные деньги.

Он пять минут таскал меня за косы, потом выделил пятьдесят центов.

Назавтра я увидела Ноте — он стоял под балконом — и отдала ему деньги.

— Для сопротивления, — сказала я. — Это все, что удалось добыть.

У Ноте заалели уши.

— Шейнделе, — произнес он.

Неподалеку околачивался Брейтбарт.

— Потом, за кулисами.

В общем, спела я три песни для Брейтбарта и рабочих и побежала к Ноте в гримерку. Времени мы даром не теряли. Ноте одарил меня марафонским поцелуем, но лифчик бойкотировал. Не позволил мне его расстегнуть. И мы с ним разучили еще всякие штуки (лифчик я так и не сняла). После чего он пришпилил мне на грудь картонную медаль и поздравил с вступлением в ряды еврейских десантников. Потом он меня снова целовал, а потом протянул какой-то листок. Я не могла взять в толк, что это.

— Поэма, — сказал он.

— Знаю, Ноте, не тупая.

Поэма была на идише.

— Ноте, — попросила я, — прочти мне. Я без очков плохо вижу.

Ноте прочел поэму. Я ни слова не поняла, но все равно заплакала. Думаю, это была прекрасная поэма. И тут Брейтбарт меня позвал.

— Завтра, — сказал Ноте, — в то же время, в том же месте.

И исчез; я не успела ни поцеловать его, ни поблагодарить, вообще ничего.

Накануне представления в театр пришел Гринспен. Ему хотелось посмотреть на свою ученицу. С ним пришел Ици. Как только Ици увидел меня в лифчике, он сразу разогнался ко мне с объятиями:

— Фанни!

Однако Ноте его не подпустил. Встал на пути: в одной руке щетка, в другой молоток.

— Фанни, — сказал Ици, — отзови этого дровосека. Я ж его на двадцать кусков разломаю. Точно тебе говорю.

Ноте поднял молоток.

— Я тебе покажу, — сказал Ици, но убрался прочь.

— Шейнделе, кто, кто такая Фанни?

— Ноте, меня так в Бронксе зовут.

Ици ушел. Гринспен подошел ближе. Уставился на мой лифчик.

— Мазлтов!

Похлопал в ладоши:

— Шейнделе, спой. Спой для меня, Шейнделе.

И весь обед я пела. Гринспен меня целовал.

Брейтбарт десять раз подзывал к себе и сулил всяческие блага.

— Шейнделе, каракулевое пальто, номер в «Уолдорфе», все что угодно. Просто скажи — и все у тебя будет.