Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков - [67]

.

Классик феминистской мысли Симона де Бовуар полагала, что опыт полового созревания девочек более драматичен, чем у мальчиков, которые с раннего детства привыкли гордиться тем, что они принадлежат к сильному полу. Если мальчики по мере взросления утверждаются в своем превосходстве, то превращение девочки в женщину сопровождается душевными страданиями и тяжелыми размышлениями о своей участи[942].

В этот период тон повествования в женских дневниках резко менялся. Если накануне «взросления» девочки рассуждали о детских проблемах (игрушки, дружба, родители, праздники), их занимали внешние проявления жизни, то с наступлением пубертата страницы дневника наполнялись рефлексивными размышлениями. На смену схематичному пересказу событий (перечисление ежедневных действий – «встала», «пошла», «рисовала», «играла», «гуляла») пришло их глубокое эмоциональное переживание. В преддверии пятнадцати лет юная барышня размышляла: «Мне будет 15 лет! Какая я большая! Но совсем не горжусь своей старостью, а, напротив, стараюсь уменьшить свои лета разными глупостями… Что я скажу, когда мне минет 20 лет! Какая гадость! Я надеюсь, что никогда не доживу до такой старости!»[943] Мария Покровская, в будущем известный врач и общественный деятель, в свои шестнадцать лет писала, что она «уже давно не ребенок»[944]. Несмотря на отсутствие жизненного опыта, она воспринимала себя зрелой и подготовленной для взрослой жизни.

Возраст пятнадцатилетия был связан также с новой телесной практикой в жизни девочки-подростка – появлением первой менструации. Эта область девичьей повседневности, очевидно, была настолько табуированной, что в источниках личного происхождения не удалось обнаружить ни одного указания на начало регул. Исключительным источником информации явилась медицинская литература. Дореволюционные врачи, изучавшие репродуктивное здоровье россиянок, отмечали, что в высших слоях общества регулы начинаются гораздо раньше (в среднем в 14,69 года) по сравнению с низшими слоями общества (в среднем в шестнадцать, но и часты случаи в восемнадцать лет)[945]. Несмотря на развитие знаний в области гинекологии, с появлением первых менструаций врачи связывали развитие слабости, нервности, истеричности у представительниц интеллигентных классов[946]. Продолжал быть актуальным подход врачей первой половины XIX века, согласно которому состояние менструации сопровождается «разражительностью», «несностью нрава», «растройством пищеварения», «гнилостным запахом изо рта», «проблемами с голосом», «кашлем», «чахоточным видом»[947]. По сообщениям гинекологов начала XX века, большая часть их пациенток никак не связывала регулы с репродуктивными функциями своего организма. Замужние дамы полагали, что месячные – это очищение крови («каждый месяц испорченная, перегоревшая кровь выводится из организма, а чистая и хорошая остается…»)[948]. Насколько ничтожными были представления девочек о собственной фертильности, остается только догадываться. В сложном положении оказывались гимназистки, институтки, постоянно проживавшие при учебных заведениях. Любопытный сюжет передан в воспоминаниях Т. Г. Морозовой, обучавшейся в Харьковском институте благородных девиц в 1910‐е годы. Судя по ее свидетельствам, девочки не имели никаких особых средств гигиены при наступлении менструации. В связи с этим начало месячных, особенно в раннем возрасте, превращалось в публичное событие, которое доставляло множество неудобств девочкам. Их нередко сторонились и высмеивали одноклассницы, не знакомые еще с данной практикой. Т. Г. Морозова в диалоге между воспитанницами передала этот пикантный сюжет юности: «Девочки надо мной смеются, дразнят меня…» «Почему?» – спрашиваю я с удивлением. «Потому что я толстая и у меня кровь…» «Что кровь?» – с недоумением спрашиваю я опять. «Ну, знаешь, месячное…» – ответила девочка… Я не знаю и поэтому ничего не понимаю»[949].

Многие девочки в этот период впервые влюблялись. Появлялись «томления», «сомнения», желания романтичных чувств, трепетные размышления об избраннике. Юные создания зачастую не могли осознать природу этих переживаний. В частности, семнадцатилетняя дворянка называла возникшие у нее ощущения «третьим чувством». Ситуация осложнялась тем, что девочки не имели возможности поделиться новыми захлестнувшими их ощущениями ни с родителями, ни с подругами, так как подобные темы табуировались общественной моралью. Дневник зачастую оставался единственным собеседником, которому девочки изливали противоречивые мысли. «А любить так хотелось! Так хотелось быть любимой. Мне кажется, что все мои жажды ласки не были просто потребность ребяческой ласки, а были жажда страсти, это наступала моя пора… Откуда-то со всех концов моего тела поднимались новые чувства, рождались новые страсти, собирались в груди, толпились, готовые вырваться наружу», – писала пятнадцатилетняя девушка[950]. Схожие размышления доверила дневнику ее сверстница: «Я чувствую, что душа моя полна любви, я должна влюбиться… Как ни стыдно мне в этом сознаться, но я должна сказать, что мне пришло время влюбиться»