Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков - [47]

) сама как мать могла ли желать, что бы сын ея Юрий отыскивал обиды их на Князе Вяземском она успокоивала его и убеждала к должному презрению по действиям Князя Вяземскаго не заслуживающаго уже ни какого благороднаго с ним сношения»[665]. Российское дворянское сообщество вполне подтверждает действенность этнологической концепции «обмена женщинами» Гейл Рубин. В обменных брачных отношениях, увенчивающихся созданием социальной организации, женщина выступает как «канал родственной связи»[666]. По выражению Г. Рубин, «женщины не имеют возможности осознать выгоду от своего собственного обращения»[667]. В подтверждение она цитирует создателя французской школы этнологического структурализма Клода Леви-Стросса, специально изучавшего системы родства на широком этнографическом материале и пришедшего к следующему заключению: «Отношение обмена, создающее брак, устанавливается не между мужчиной и женщиной, а между двумя группами мужчин, при этом женщины фигурируют лишь в качестве одного из предметов обмена, а не в качестве партнеров… Это справедливо даже тогда, когда принимаются во внимание чувства девушки, что, более того, обычно и происходит. Уступая предлагаемому союзу, она идет на обмен и создает его, но не может изменить его природу»[668].

Воспроизводству межродовых матримониальных практик способствовали действовавшие в дворянской среде, как и в крестьянской, брачные посредницы-профессионалы. Мемуаристка А. П. Керн, например, назвала свою сваху «передательницей генеральских желаний»[669]. В роли свах могли выступать замужние дворянки, причем некогда удачно просватанная женщина считала своим долгом выступить в аналогичном качестве по отношению к кому-то из родных своей бывшей свахи. Мемуарист М. П. Загряжский вспоминал по этому поводу: «Анна Петр[овна]… сажает меня возле себя, и начинает говорить: „Тебе не известно, я обязана твоей матушке. По милости ее я благополучна, счастлива за Д. С. Хочу отплатить тем же“»[670].

Если в крестьянской среде функции свах и акушерок часто выполняли одни и те же женщины, то в дворянской – они были разделены.

История несостоявшегося замужества Софьи Бахметевой демонстрирует в большей степени светский аспект процедуры, предшествовавшей вступлению дворянской девушки в брак. Однако эта процедура, особенно в провинциальной дворянской среде, имела выраженную религиозную коннотацию.

Выход замуж мыслился дворянской девушкой как своего рода рубеж, причем не просто отделявший друг от друга два разных этапа ее жизни, а обозначавший момент, с которого ее социальное существование обретало подлинную полноту и она как бы вступала на «предопределенный» ей жизненный путь. Девушки-невесты писали о себе: «Участь моя теперь решена и; благодаря Господа, я совершенно счастлива»[671]; «Теперь от Тетиньки Марьи Логиновны вы знаете что участь моя решена…»[672].

Замужество означало для них принципиально иную повседневность, связанную с исполнением новых обязанностей: «Это время для меня было очень тяжелое, теперь по немногу начинаю привыкать к новому образу жизни. Маминька благословила нас в Вознесение, и я с Божиею помощию буду старатся исполнять долг свой»[673].

Принятие решения о выходе замуж не было простым для дворянской девушки и сопровождалось ее душевными переживаниями: «Маша прежде была очень скучна и много плакала но теперь как уже решилась Слава Богу весела…»[674] Причина – в психологическом страхе перед «неизвестным»[675] и вместе с тем, возможно, в христианском понимании своей ответственности перед Богом. Разумеется, внутренние терзания девушки усугублялись неприятием претендента на роль жениха. В памяти 70-летней мемуаристки А. П. Керн сохранились первые впечатления, полученные ею, 16-летней девушкой, о «герое ста сражений»[676], который «восхотел посвататься»[677] за нее: «Этот доблестный генерал так мне был противен, что я не могла говорить с ним»[678].

Православное мировосприятие дворянских девушек делало необходимым родительское благословение брака. Даже взрослые женихи усматривали в благословении старших особый смысл. «Прошу вашего благословения не как пустой формальности, – обращался к родителям А. С. Пушкин, – но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия – и да будет вторая половина моего существования более для вас утешительна, чем моя печальная молодость»[679]. Мистическое значение родительского благословения становится очевидным из письма (хотя речь в нем идет о другом вопросе), адресованного взрослым сыном, поручиком[680] Михаилом Федоровичем Апыхтиным, своей матери, Ольге Михайловне Апыхтиной: «…Воля же ваша есть для меня закон, и мы… должны… доставлять вам всякое спокойствие и утешение, а иначе без Благословения вашего не будет на нас и благословения Божияго…»[681]

Родители благословляли дочерей на вступление в брак святыми иконами, обширные перечни которых обычно включались в тексты приданых росписей и могли предваряться формулой: «…а во благословение за ней дочерью своей даю вначале Божие Милосердие святые образа да приданого…»[682] Княжна Наталья Петровна Черкасская, выданная 10 мая 1760 года замуж за прапорщика лейб-гвардии Преображенского полка Степана Степановича Загряжского, получила в знак благословения от отца, генерал-лейтенанта, а позднее генерал-аншефа, и премьер-майора лейб-гвардии Конного полка князя Петра Борисовича Черкасского, образа Иверской иконы Божией Матери, Казанской иконы Божией Матери, Рождества Пресвятой богородицы, иконы Божией Матери, именуемой «Троеручица», святителя Димитрия Ростовского, мучеников и исповедников Гурия, Самона и Авива, мучеников Ермила и Стратоника, мучеников Адриана и Наталии