Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков - [104]
Отношение к позорящим девушку или женщину наказаниям за неверность как к обязательному акту возмездия в условиях войн и революций начала и особенно середины XX века стало размываться. При советской власти, однако же, тема «Стыд – та же смерть» оказалась неожиданно трансформированной в годы затруднения разводов[1287] и сталинской пронаталистской политики, направленной на «укрепление семьи». Это, несомненно, отдельная тема разговора[1288], но очевидно: устыдительные наказания в измененном виде появились в годы, когда частная жизнь индивидов все более переставала быть таковой – а именно в годы, когда внерабочие отношения и частные интимные связи становились предметом «разборов» на комсомольских и партийных собраниях.
Даже в годы хрущевской оттепели установка на «традицию» гласного обсуждения семейных кризисов, связанных с адюльтером, обсуждения (и осуждения) их в рабочих и производственных коллективах, на партийных, профсоюзных собраниях сохранялась[1289]. Государственная политика поддержки семейного союза нашла выражение в манипулировании моральной категорией «прочной советской семьи»[1290], а коллективные решения «по справедливости» как раньше, так и в это недавнее время очень часто превращались в самосуд. Дисциплинирующие своих членов собрания восходили, по мысли современных социопсихологов, к покаянным практикам восточного христианства[1291] и накладывались (добавим мы) на традиции русских сельских сходов в Южной России, выносивших вердикты о виновности женщин и мерах наказания. За неполный век такая социальная память изжиться запросто не могла. Не случайно и французский исследователь Ален Блюм предупреждает об осторожной оценке воздействия индустриализации на семейные взаимоотношения, подчеркивая консервативность традиционных российских семейных структур и сохранение основного элемента стабильности семьи – института брака: СССР стал индустриальной страной, но в общественном сознании были укоренены старые воззрения[1292].
В мире современных российских юношей и девушек вопросы девичьей чести как категории корпоративной (девичьей) морали, судя по сообщениям, редко обсуждаются девочками[1293] (зато очень часто дискутируются – при всяком возвратном повороте, обращении к «традиционным ценностям» – всем обществом через СМИ). Это не удивительно: отношение к добрачному сексуальному опыту девушек сильно модернизировалось, однако наличие по крайней мере 11% мужчин в числе опрошенных, которые бы хотели видеть свою невесту девственницей, и 56% тех, кому это «безразлично», довольно разительно противостоит абсолютному большинству женщин (72%), мечтающих о том, чтобы их сексуальный партнер, избранный в мужья, был бы не только не девственником, но именно опытным в интимных отношениях[1294]. Старые нормы о должном и разрешенном довлеют – при всем снижении значимости фактора девственности в условиях быстрого развития форм контрацепции и экономической независимости женщин. Тема неразрешительности «женской свободы» так или иначе присутствует в современных обсуждениях – в том числе и на страницах СМИ. Возможно, в сельском социуме отношение к допустимости применения позорящих женщину наказаний – за добрачное ли нецеломудрие или за супружескую неверность – может быть еще более строгим[1295].
Согласно последним опросам, до трети современных образованных респондентов считает, что мужчина может бить жену в наказание за что-либо, особенно – «если она изменяет мужу»[1296].
Это ли – не наследие многовековой традиции?
«История наказаний – это история их постепенного вымирания»[1297]. Это было сказано еще в XIX веке.
Анализ истории позорящих наказаний «сквозь века» показал, что они существовали не всегда, период их распространения и господства исторически ограничен. В известной мере можно согласиться с Н. Элиасом в том, что по мере упадка феодализма стыд обретал все бóльшую важность в структуре человеческих аффектов[1298] и потому устыдительные наказания существовали в Европе особенно очевидно в XVI–XVIII веках.
Что касается России, то в эпоху ранней русской государственности, когда влияние старых дохристианских норм нравственности было весьма сильным, среди обычных людей («простецов») никаких позорящих наказаний, похоже, не практиковалось. Все появилось позже, не ранее XVI века. Н. Элиас, к сожалению, не коснулся в своих наблюдениях того смещения от стыда к жестокому наказанию, которое обозначилось в контроле над преступностью низших классов по всей Европе в XVII–XVIII веках. Кульминацией этого периода в России стал очевидный провал карательного произвола (существовавший весьма вольготно до отмены крепостного права в 1861 году. Можно предположить, что середина XIX века открыла путь идеалам реинтеграции совершившего проступок в обычную социальную среду – и в Западной, и, следом и постепенно, в Восточной Европе. Этот концепт получил поддержку в Викторианскую эпоху в англоговорящем мире, а также за его пределами, в том числе и в России. Уже в конце XIX столетия прогрессивные русские юристы говорили о том, что современные законодательства должны стремиться не к опозорению, а к исправлению преступника, скорее, путем его временной изоляции, а затем – повторим – реинтеграции в обычную социальную среду.
