Смертельный вкус Парижа - [58]

У меня потемнело в глазах. Рассказ Додиньи мог быть враньем, а мог быть и правдой, но, так или иначе, он объяснял все улики против него. И то, что браунинг подкинул мне убийца, означало, что Додиньи в Люпона не стрелял. И в таком случае он мог говорить правду. Но нет, Елена не убивала Люпона, это невозможно! Елена не лжет мне, она случайно нашла подкинутый браунинг в кармане моего пиджака. Кто-то подкинул его, она тут ни при чем, разумеется. Даже Валюбер переспросил:

– Почему вы так уверены, что это была мадам Ворони́н?

Мерзавец покрутил перстень и выдавил:

– Я узнал ее.

Пол ушел у меня из-под ног, потолок рухнул на голову:

– Додиньи, умоляю вас, не обвиняйте невинную женщину!

– Я говорю то, что видел, – огрызнулся он. – Я не хотел выдавать ее, но еще меньше я хочу на гильотину.

Никто не хочет на гильотину, но так хладнокровно, так безжалостно посылать на нее кого-то другого?

Инспектор снова наклонился:

– Минутку. Если вы действительно стояли у парапета, то должны были видеть все происходящее сверху. Как при этом вы могли разглядеть лицо мадам Ворони́н?

Додиньи задумался. Как всегда, этот процесс сопровождался яростным выгрызанием заусениц и ломкой пальцев. Мое сердце било набат. После нескольких секунд он отрицательно потряс головой:

– Нет, лица я не видел. Я успел заметить только тонкую женскую фигуру, всю в черном.

С неимоверным облегчением я выдохнул:

– Так с какой стати вы решили, что это моя жена? Даже если это правда, все равно это была не Елена. Половина женщин Парижа по вечерам носит черное.

Он покачал головой:

– Простите, доктор, но это была она.

– Инспектор, это все сплошные выдумки!

Я ожидал, что Валюбер потребует доказательств или оборвет лжеца, но вместо этого он записывал всю эту ахинею и даже кивал. Я напомнил:

– Только вчера месье Додиньи утверждал, что Люпона убил кто-то из его коллег. – Я повернулся к Додиньи: – Утверждали или нет, признавайтесь? Несмотря на то, что вы знали, что никто из них не убивал его, а?

Он еще больше съежился, еще глубже вдавился в подушки и, комкая край больничного одеяла, просипел:

– Только чтобы разоблачить их.

– Какая же вы сволочь, Додиньи! Не вышло с антикварами, напали на чужую супругу?

Это его задело.

– Знаете что?! – Он судорожно отбросил одеяло. – Вы, доктор, сами многое скрываете. Инспектор, спросите доктора, каким образом он узнал о моей записке?

– О какой записке, месье Додиньи?

– О той, которую я послал Пер-Лашезу! В первую же нашу встречу доктор процитировал мне ее, а когда я начал писать, он узнал мой почерк. Как? Где он ее видел?

– Что скажете? – повернулся ко мне котелок Валюбера.

Я молчал. Инспектор догадался:

– Выходит, прежде, чем отдать мне ключи, вы решили узнать, не подходят ли они к ателье Люпона?

– Я побывал там той ночью… и да, видел там записку.

– Ну, что я говорил? – Додиньи указал на меня трясущимся пальцем. – А зачем он помчался туда? Потому что знал, что убийца – его жена!

– Это многое проясняет и в деле вчерашнего отравления, – многозначительно заявил инспектор.

Новая волна адреналина едва не сбила меня с ног. Я собрался с мыслями:

– Я ни до чего там даже не дотронулся, бокалы и окурки остались как были. Это доказывает, что я уверен, что Элен там не было.

Был ли я уверен? Может, просто не смог унизиться до такого недоверия к Елене, чтобы уничтожить возможные улики? А теперь с ужасом осознавал, что каждая моя попытка оправдать жену только сгущала подозрения на ее счет.

Сквозь грохочущий в ушах пульс до меня донесся голос Додиньи:

– Я говорю чистую правду. Мадам Ворони́н оступилась, упала…

Я вспомнил колено и похолодел. Валюбер, видимо, вспомнил о нем же:

– Как именно она упала?

Додиньи помигал:

– Э-э-э… не помню. Споткнулась и упала. Она была вся в черном, я плохо видел ее сквозь кроны деревьев. Но я знаю, что это была она, потому что от боли она выругалась по-русски.

Он лгал. Я знал, что Елена не ругается. Но пусть врет. Пусть заврется, это позволит мне разоблачить его:

– Что именно она сказала?

Он закрыл глаза рукой, покачался, как еврей на молитве:

– Не могу вспомнить, я русского не знаю, но если бы я услышал это слово, я бы сразу узнал. Это точно было по-русски. Я прекрасно это услышал.

Валюбер аккуратно записывал за ним:

– А почему вы решили, что это было ругательство?

– Такой, знаете, злобный короткий выкрик. На просьбу о помощи это точно не походило.

Неужели инспектор верит ему?

– Я только вчера спас вашу жизнь, Додиньи! Имейте совесть! Инспектор, это напраслина. Моя жена не могла выругаться.

– А выстрелить в Люпона могла?

– И выстрелить не могла, – сказал я устало, – но это и так очевидно.

Валюбер снял очки, потер мешки под глазами:

– Не так уж очевидно, учитывая все ваши действия. Месье Додиньи, попробуйте вспомнить ругательство.

Негодяй почесал макушку. Видно, боялся попасть впросак.

– Не помню. Почему-то вспоминается что-то вроде сadavre fou.

Я переспросил:

– Сadavre fou? Безумный труп? Что за чушь? Нет такого ругательства в русском языке, которое звучало бы даже отдаленно похоже на это! «Кадавр фу» абсолютно ничего не значит по-русски!

Лжец отчаянно хрустел пальцами:

– Может, что-то другое. Но почему-то у меня в голове осталось впечатление… нет, не впечатление, а скорее образ сумасшедшего мертвеца. Я точно помню, что сам потом недоумевал. – И опять, как припев: – Но это точно было русское ругательство.