Смертельно прекрасна - [31]

— Ох, осторожнее, моя милая.

— В каком смысле?

Мэри-Линетт грустно улыбается и кладет ладонь поверх моих замерзших пальцев.

— Самое светлое сердце становится темным, когда его разбивают.

Не понимаю, откуда столько драмы. Мы же обсуждаем какие-то глупости, а в глазах у тети Мэри целая история. Я недовольно закатываю глаза.

— Мое сердце действительно разобьется. Если мы прямо сейчас не закажем пиццу.

Тетя глухо усмехается, а я перевожу на нее хитрый взгляд. Пусть не думает, что она меня раскусила. Я умею хранить тайны.

Более того, я умею убежать людей в том, что тайн никаких нет.

На следующее утро, спустившись на кухню, я обнаруживаю на столе записку: пицца в холодильнике, и, да, я никудышная тетя.

Усмехаюсь и плюхаюсь на стул. Прошла неделя, а такое чувство, что целая вечность. Я уже забыла, как выглядел мой прежний дом, какого цвета были обои на кухне; сколько горшков с анемонами стояло на крыльце… Я не помню запаха маминых духов, названий любимых книг Лоры и рычания двигателя папиной машины. Я забываю. И это страшно.

Неожиданно до меня доходит, что только мысленно я не смирилась с потерей, тогда как уже давным-давно живу дальше. Я боюсь сказать: мне лучше, потому что это будет не просто предложением. Это будет предательством по отношению к тем людям, которых я любила, и которых больше со мной рядом нет. Я предаю их. Предаю память о них. Мама и папа, и Лора: они превращаются в призрачные силуэты. И я боюсь, что однажды, вытянув руку, я наткнусь на пустоту; мне больше не за что будет ухватиться.

Воспоминания стираются. Как и все в этом мире: обида, боль, радость. Живешь ради мгновений, которые в скором времени исчезнут из памяти. Живешь ради призраков. Но не абсурд ли это? Пора опомниться, прекратить гнаться за молниеносными секундами, брать от жизни все не периодически, а постоянно. Правда, потом оказывается, что без горя — нет счастья. Без болезни — исцеления. Без одиночества — любви. И ты возвращаешься к тупику и оказываешься в сетях, сплетенных собственноручно. И тебя все устраивает, потому что ты привык ужасаться поразительной жестокости жизни и ее законов. И тебе хорошо.

Встряхиваю волосами и в очередной раз пытаюсь взять себя в руки. Слишком часто меня вырубает, и я вылетаю из реальности. Пора бы уже научиться контролировать себя и свои мысли. Что ж, оказывается, это совсем не просто, и, оказывается, именно этому мы и должны учиться всю свою жизнь.

Я достаю из холодильника пиццу, наливаю апельсиновый сок. Сегодня пробы в эту чертовую команду поддержки. Надеюсь, обойдется без жертв. Хотя, что я жалуюсь? Сама ведь записалась. И тут уж точно виноват не Мэтт. Он только показал мне обрыв, а вниз я сиганула вполне осознанно.

Сегодня дома поразительно тихо. Слышно лишь тиканье старинных часов.

«Дома» — интересно, когда это место стало мне именно домом? Странно. Быстро же я привыкла к тому, к чему люди привыкают месяцами. Может, дело в том, что здесь жила и моя мама, и ее мать. Десятки поколений Монфор рождались и умирали в этом особняке. И как бы жутко это не звучало, но данный доисторический склеп — мое родное пристанище.

Не хочу больше думать о том, как много смертей прознали эти стены, как много слез увидели зеркала. Просто скидываю тарелку в мойку и быстро плетусь к выходу.

Чем больше я думаю об этом месте, тем паршивее мне становится.

В школе на меня смотрят настороженно. Эти взгляды дико раздражают, но я упрямо пытаюсь не обращать на них внимания. Мало ли, что себе напридумывали люди. Все мы знаем, что с фантазией у человека дела отличные.

Я отсиживаю первые четыре урока, а потом бреду в западное крыло, где расположен спортивный зал. Уже за поворотом я чувствую запах пота, рвущийся из раздевалок. Да уж, самое смешное, пожалуй, в том, что я соскучилась по этой вони. Глупо? Возможно. Вот только мой мозг помнит, что когда я занималась гимнастикой и до вечера тренировалась в зале, дома все было хорошо. Мама и папа были живы. Лора ждала в гостиной. Тогда меня ничего не тревожило, тогда мне хотелось стать свободной, независимой, сбежать. Тогда я ни черта не понимала. Но именно тогда жизнь была настоящей и счастливой.

В раздевалке девушки сканируют меня недоуменными взглядами. Господи, дай мне терпения не свернуть им шеи. Они такие настырные. Проклятье, неужели нечего больше обсудить? Я такая интересная? Таинственная? В чем, черт возьми, их проблема?

— Блэк? — Внезапно спрашивает низкий голос, и только сейчас я понимаю, что тренер стоит около стены, записывая что-то в свой блокнот. Останавливаюсь перед ней.

— Да.

— Ты как раз вовремя.

— Я очень дисциплинированная, — язвлю я, почему-то вспомнив слова Мэтта.

Однако тренер поднимает на меня свои серые глаза и грозно выдыхает. Ладно-ладно, шутки с ней пускать не стоит. Уяснила.

— Переодевайся. Форма в тринадцатом шкафчике.

— Уже? Но я ведь не прошла отбор.

— В твоем деле написано, ты занималась гимнастикой пять лет.

— Ну да.

Женщина захлопывает блокнот, кивает квадратной головой и на ходу сообщает:

— У меня центровая подвернула лодыжку. Станешь на ее место.

И все? Тренер уходит, девушки снуют туда-сюда. Я гляжу на них и думаю: еще есть возможность убежать и не натягивать эту уродливую синюю форму! Правда, потом мне становится как-то грустно. В конце концов, надо ведь чем-то заполнить будни, а я ничем кроме гимнастики и не занималась. Можно, конечно, записаться на дополнительные уроки по биологии, но боюсь, наш лысый учитель повесится, узнав, что я буду преследовать его и после занятий.