Смерть во спасение - [2]

   — Горислав, тысяцкий, всех баламутит! — жарко зашептал он. — Мстислав раньше боле других его привечал, а теперь он, видно, в посадники метит. Собрал ныне у себя всю родню в доме да купцов, тобой недовольных, притащил вроде как на честной пир, но чую — ков затевает! Как бы худа не было, княже!

Ярослав вскочил с лавки как ужаленный. Его даже пошатнуло от этих слов. Вцепился руками в столешницу, выпрямился, заскрипев от ярости зубами, широкие ноздри длинного крючковатого носа раздулись, в чёрных глазах сверкнули огненные искры. Он хорошо знал тысяцкого. Тог князю еле кланялся, постоянно зубы скалил да свысока поглядывал.

   — Памфил! — вскричал князь.

Прибежал слуга.

   — Гундаря зови!

Через мгновение явился и Гундарь, начальник личной княжеской дружины, или гриди, как она ещё со времён Рюрика стала прозываться. Словечко не русское, чужое: так варяги, пришедшие из северных стран, именовали дворовую прислугу; но сие выражение на Руси прижилось.

Гундарь, цепной пёс Ярослава, детинушка под два метра ростом, с чёрным лицом, был вынужден сгибаться в пояс, чтобы войти в низкие двери горницы. Лик свой дружинный голова закоптил, когда работал смолокуром ещё у отца Феодосии Мстислава Мстиславича. Изведав его недюжинную силу, князь Удалой забрал его к себе в малую дружину, а потом отрядил богатыря сторожем дочери-княгини. Так он появился в гриди Всеволодовича, быстро завоевал его дружбу, и тот сделал смолокура главой дворовой дружины. Пары древесных смол так въелись ему в кожу, что её уже нельзя было ничем выбелить. Именно эта чернота да яркие большие глаза придавали его обличью столь грозную свирепость, что лихой народ от одного вида гридского начальника шарахался в сторону.

   — Возьмёшь два десятка да поедешь на двор к тысяцкому Гориславу, Шешуня дорогу покажет. Тысяцкого, как собаку, удушить, двор разграбить...

   — Сын и жена у него ещё, — подсказал Шешуня.

   — Этих в узилище! Добро ваше!

Услышав последние слова, таинник облизнулся, бросил радостный взгляд на Гундаря, но тот нахмурился.

   — Не запалим злобой народец, ваша милость? — помолчав, спросил воевода. — Всё-таки не работный холоп, чтоб его без всякого суда и расспроса жизни лишать! Если новгородцы прознают, мигом вспыхнут, не остановишь!

Сто раз был прав дружинный голова, да последние события комом стояли в горле и так озлобили князя, что он в рассудок и входить не хотел.

   — Прознают, коли языки распустите! — ожесточившись, взревел Ярослав. — А тут либо я их подомну под себя, либо они меня! Да только второго не будет! Ступай!

Гундарь помедлил, поклонился и вышел. Шешуня рыскнул жадным взором на князя, но, так и не дождавшись ответного, метнулся следом за дружинником.

Вошёл Памфил. Он служил ещё Всеволоду, и Ярослав с детства ценил его спокойный и мудрый нрав. В три года именно Памфил постригал его: мальчику обрезали первые волосы, и он как бы становился мужчиной, воином. Его отбирали от кормилицы и передавали на руки дядьке, пестуну. Вот Памфил и пестовал княжича, учил держаться в седле, владеть копьём и мечом, стрелять из лука да одолевать деревянного болвана. И пестовал заботливо, ласково, так что Ярослав прикипел к нему сердцем. А когда отец умер, он сам приехал к нему и забрал к себе, сделав постельничим, первым слугой в дому. С тех пор они не расставались. Памфил, как верная тень князя, всегда находился рядом. Лишних вопросов никогда не задавал, с поучениями как старший не лез со зрелых ногтей, отличаясь завидным хладнокровием и выдержкой, чего не хватало Ярославу, и это ещё больше их сближало.

   — Вечерять пора, Ярослав Всеволодович...

   — Где Феодосия?

   — На своей половине. Велела передать, что не выйдет. Голова у неё разболелась...

У Ярослава дёрнулась щека. Феодосия, хоть и боялась его буйного нрава, но в последнее время всё чаще выказывала и свой нрав, привитый степняками. Мстислав был женат на дочери половецкого хана Котяна, и замашки непокорного деда проглядывали и во внучке. В такие мгновения она запиралась у себя в светлице, а когда муж начинал шуметь и требовать её в ложницу, то грозилась уехать домой, к отцу.

— Ладно, неси!

Князь съел ползайца верченого с хреном, жирный студень из нельмы, пару уток, запечённых в глине, отведал холодной оленятины с грибами да тапешками, пригубил ядрёного, забродившего в тепле медку. Утолив голод, он погасил немного и буйный пламень обиды, возгоревший было в душе; затих, задумался. Хоть и косая сажень в плечах, Ярослав выглядел гибким и поджарым: бешеный нрав всё пережигал, не оставляя ни одной жировой складочки на теле.

Мысли роились вокруг вечевой смуты. Говорун он уродился никудышный. Там, на вече, когда горланили все, кому не лень, можно было ещё легко переломить вспыхнувшее недовольство. Новгородцы умели покоряться мудрому слову, оттого и чтили свою вольную республику. Прежний князь, Мстислав, умел и ласку и гнев в словах выразить, одним языком победу одержать. Ярослав же с детства рос молчуном, тут уж сказалась Памфилова выучка, а потому и злился, попадая на такие сходки. С вече он убежал, не дослушав и половины поносных для себя обвинений. И отходил тяжело и долго.