Смерть Хорна. Аккомпаниатор - [64]
Надо бы составить завещание, сказала я себе. Не хочу, чтобы меня закапывали в такую погоду. Пусть лучше сожгут. У меня всю жизнь мерзли ноги, пускай мне хотя бы мертвой станет тепло.
Дверь магазина отворилась. Вошли двое ребят со школьными ранцами на спине. Дождевая вода капала на чистый пол. Я встала и спросила, что они хотят купить.
Тридцатого сентября я закрыл дом на лесном хуторе и вернулся в город. Сразу после завтрака Кристина и жена уехали в Гульденберг, чтобы увезти белье и часть домашних вещей, которые нужны на городской квартире. Когда они уехали, я пошел к себе в кабинет упаковывать книги и мои записи. Потом заглянул к Иоганне, которая шила в гостиной кукольные платья. Я сказал, что выйду на часок прогуляться.
Обойдя хутор, я углубился в лес. Я брел по тропинкам, последний раз за этот год наслаждаясь беззлобной, уютной дикостью природы. Я прислушивался к щебету птиц, ощупывал папоротник и мох, вдыхал смолистый аромат древесной коры, гладил живые деревья и считал годовые кольца на спилах сложенных штабелями бревен. Я так глубоко и страстно впитывал в себя запахи лета, будто предчувствовал приближение смертного часа. Я целиком отдался сладкой боли расставания, разлуки с лесом, летом и покоем. Теперь можно возвращаться в город. Ничто из произошедшего за год не удивило меня, и я готов ко всему, что еще произойдет, готов принять это равнодушно.
В середине дня вернулась Кристина, чтобы забрать меня и дочь. Когда мы вместе еще раз обошли комнаты, проверяя, закрыты ли окна, я шутил с Кристиной, и она счастливо смеялась. Я благодарно погладил ее по щеке, тогда она вдруг взяла мою руку, страстно поцеловала ее и прижала к своей груди. Мы стояли, глядя прямо в глаза друг другу. Я чувствовал ее нежную грудь, бешеный стук ее сердца и не мог отнять руки.
— Не надо, Кристина, пожалуйста, — шепотом попросил я.
— Хорошо, доктор, — сказала она и отпустила мою руку.
Мы взяли Иоганну, сели в машину и поехали в Гульденберг. У въезда в город Кристина подрулила к обочине, чтобы уступить дорогу цыганам, которые со своими фургонами и лошадьми покидали Гульденберг. Мужчины сидели на козлах, небрежно придерживая вожжи. За последним фургоном бежала пара лошадей. Босоногий мальчишка ехал верхом на гнедой кобыле. Он тоже не удостоил нас взглядом. Когда они скрылись из виду, мы въехали в город, к моему дому на Рыночной площади, где нас ждала моя жена.
Аккомпаниатор[9]
В день выхода из тюрьмы пальцы у Даллова опять перестали сгибаться. Их будто свело судорогой, они одеревенели и окоченели. Полицейский выложил перед ним для подписи четыре листка. Ухватив ручку большим и указательным пальцами, Даллов с трудом нацарапал свою фамилию.
— Что с рукой? — спросил полицейский, который сидел напротив и разглядывал его.
— Ничего особенного, — ответил Даллов. — Это от испуга.
— Хотите сказать, от волнения?
— Если бы хотел, то так и сказал бы.
Полицейский поглядел на руку, подумал.
— Сходите-ка еще к врачу, — проговорил он наконец.
Даллов покачал головой.
— Чепуха. Сейчас все пройдет. Не обращайте внимания…
— Дело ваше. Тогда распишитесь еще вот тут.
Полицейский пододвинул через стол новый листок, Даллов опять зажал ручку между пальцами и, высунув язык, изобразил нечто вроде подписи. Получились какие-то детские каракули. Даллов снова взглянул на них и остался доволен собой.
— Вы кем работали? — спросил полицейский. — У меня значится пианист, а в деле — старший ассистент.
— Верно и то и то.
— Это не ответ, — терпеливо возразил полицейский. — Так кто же вы?
— Пианист, — сказал Даллов, — сюда я попал пианистом, а не старшим ассистентом. Значит, пишите — пианист.
Даллов встал из-за стола, ожидая, когда его отпустят. Руки у него повисли словно плети; пальцы правой кисти были совершенно белыми.
— Прямо как у восковой фигуры какого-нибудь святого, — подумал Даллов вслух.
Полицейский поднял глаза, но ничего не сказал, а только устало покачал головой и тяжело вздохнул.
Когда Даллову открыли дверь на улицу, он спросил, как пройти к вокзалу. Потом, зажав под мышкой сумку, зашагал в указанном направлении.
Город, где он провел девятнадцать месяцев, Даллову осматривать не захотелось. И так ясно, что тот ему не понравится, не может понравиться. На Даллове был плащ и светлые летние туфли, а на дворе стоял февраль; он быстро продрог.
На вокзале он подошел к кассе взять билет до Лейпцига.
— Второй класс? — спросил кассир.
— Нет, я езжу первым, — ответил Даллов.
— Тогда придется два часа подождать, — сказал кассир. — В десятичасовом нет первого класса.
— Ждать я не могу.
Даллов купил билет, взглянул на написанное от руки черными, но уже выцветшими чернилами расписание и пошел в вокзальное кафе.
Официантка, пожилая женщина в белом халате, поверх которого она повязала полотенце, принесла жидковатый кофе и сразу же попросила расплатиться. По ее виду Даллов понял, что она догадалась, откуда он.
В буфете он купил сигарет. Выкурил три штуки подряд. Голова слегка закружилась, это было приятно.
Он принялся рассматривать двух-трех женщин, которые сидели за столиками среди мужчин. Даллов глядел на женщин и пытался себе представить, как спал бы с ними. Он надеялся, что подобная игра развлечет его, однако ни одна из женщин ему не понравилась. Собственно, в эту пору в станционном кафе вряд ли можно было ожидать чего-либо иного, тем более холодным февральским утром, когда кругом снежная слякоть.
