Смерть Хорна. Аккомпаниатор - [62]

— Садись, — проговорил он, не поднимая глаз. Потом он отложил авторучку и мрачно взглянул на меня. — Вот что я хотел сказать тебе, Томас. Мне очень не нравятся твои друзья. Этот Пауль тебе не компания. Смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю.

Я посмотрел на него и пролепетал:

— Господин Хорн повесился.

Тут я закрыл лицо руками и зарыдал. Я рыдал громко, долго, оплакивая измену Эльзки и предательство Пауля, который не взял меня с собой; я плакал оттого, что передо мной стояло страшное лицо господина Хорна, и оттого, что мне всего двенадцать лет.

Отец встал и подошел ко мне. Прижав к себе мою голову, он сочувственно сказал:

— Да, это ужасно. Я не знал, что ты так привязан к нему.

Я гневно и отчаянно покачал головой. Я хотел объяснить отцу, что плачу не из-за господина Хорна, не только из-за него. Но я не мог вымолвить ни слова. На меня напала судорожная икота, мне никак не удавалось остановиться, я всхлипывал и крепко прижимался к отцу.

Крушкац

Сейчас январь. Я вижу в окно тяжелый, мокрый снег, темнеющий на крыше дома напротив. Снег мерцает холодно и мрачно. Позади — небо, похожее без солнца на серый, разбухший картон. Я ни на что не жалуюсь, привык. Вид из моего окна всегда невыносим. Там слишком мрачно, слишком холодно, слишком сыро, слишком пасмурно или слишком знойно и пыльно. Я попросил другую комнату, но в ответ слышу лишь отговорки. Мне врут, за моей спиной смеются, зато меня и побаиваются. Из-за этой боязни мне и дали худшую комнату, самую плохую комнату во всем доме. Сюда никогда не заглядывает солнце, отсюда не видно зелени. Серый холод, серый зной — я с этим смирился. Если подойти к самому окну, можно увидеть лишь большие, тяжелые мусорные баки. Комнату с таким видом из окна мне дали потому, что здесь боятся и ненавидят меня. Но я не жалуюсь. Только бы не подселили мне одного из здешних стариков. О, эти злобные, болтливые старики, которые то и дело шаркают перед моей дверью. Туда-сюда, шарк, шарк, шарк. И все время слышится их невыносимое, отвратительное бормотание, притворно-вежливое и коварное.

— Вы плохо выглядите, мой дорогой, очень плохо. Опять бессонница, да?

— Идите к черту.

— Хи-хи-хи, зачем же так сердиться? Все мы помрем, рано или поздно…

— Оставьте меня в покое.

О, эти лысые, беззубые идиоты с небритыми щеками и блестящими, внимательными глазами, замечающими буквально все. Впрочем, чтобы увидеть одного из них, достаточно взглянуть в зеркало. К себе в комнату я их не пускаю, никого не пускаю. Видеть их не хочу. Они мне отвратительны.

Но никто в мою комнату и сам не заходит. Навещать меня некому. Да никто и не нужен. Я ни о ком не скучаю. Мне постылы изображающие участливость лицемеры, которым некогда даже снять пальто, зато украдкой они успевают заметить грязную чашку. Они только и ждут того часа, когда я закрою глаза, чтобы кинуться искать мою сберкнижку.

Моя дверь останется запертой.

Сколько лет я уже просидел здесь? А сколько еще просижу в этой комнате с видом из окна на серый бетон и серое небо?

Впрочем, и это неважно. Все давно прошло. Давно минуло.

Я живу здесь уже лет семь или восемь. Точно не помню. Мне было шестьдесят четыре года, когда я сложил с себя обязанности бургомистра и попросился на пенсию. Решился я на это быстро, предварительно все обдумав. Через год меня направили сюда. Я получил все что положено.

Наконец-то я смог уехать из Гульденберга. Прошло довольно много лет, но я хорошо запомнил, как это произошло. В сентябре город открывал новое пожарное депо. Субботним вечером добровольная пожарная дружина провела свои учения на Отбельном лугу. Пожарники в полном обмундировании бегали, преодолевали препятствия, валили заранее вкопанные столбы, взбирались на макеты стен, тушили учебный пожар. Вечером в ресторане «Черный лев» горсовет устроил для пожарных банкет. Мне как бургомистру тоже пришлось принять в нем участие. Подавали жаркое из дичи, пиво текло рекой, было произнесено несколько речей, рассказывались глуповатые, грубоватые анекдоты. У меня было спокойное, веселое настроение, я хорошо чувствовал себя среди шумной, оживленной молодежи. Меня тоже попросили выступить; ободренный пивом и собственным благодушием, я согласился. Я рассказал, как приехал в Гульденберг, рассказал о Шнеебергере, о Бахофене, о Мартенсе и Бронгеле, о Хорне и цыганах. А еще я рассказал об Ирене. И вдруг я понял, что наступившая тишина объясняется вовсе не вниманием слушателей, а их скукой. В их лицах читалось сочувствие или снисходительное равнодушие.

— Боюсь, что надоел вам, — сказал я с улыбкой. — Старики любят поговорить, но, к сожалению, от их разговоров мало толку.

Молчание подтвердило, что я прав.

Один молодой дурачок решил польстить мне:

— Ну что вы, господин бургомистр, нам очень интересно. Я тоже все помню. Вот у того чудака, который повесился в лесу, была еще слабоумная дочка.

Я осторожно покачал головой:

— Ладно, оставим в покое эти старые истории. Давайте лучше выпьем за новое пожарное депо.

Чокнувшись с соседом, я залпом опорожнил рюмку. Через минуту-другую в зале вновь загудели громкие, бодрые голоса.

Через два дня, в понедельник утром, я написал заявление об отставке и попросил о досрочной пенсии. Одновременно я просил предоставить мне место в лейпцигском доме для престарелых, в моем родном городе. В октябре я получил свидетельство об освобождении от должности и ту жалкую медальку за заслуги перед городом, которую сам бессчетное количество раз вручал моим польщенным согражданам. Я молча поблагодарил, никакой ответной речи я говорить не собирался. Слишком много правильных и неправильных слов наговорил я уже за годы моего бургомистерства, и теперь я боялся, что меня стошнит ими. Я молчал. Отныне сказать мне было нечего.